Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но этот ответ покажется неудовлетворительным, ибо редкий ученый довольствуется чистым соображением, без комментарий, цитат и фактов.
День XXXVIII
Le metier qu'on croit particulier aux comediens et aux bateleurs, c'est le metier de tous les hommes.
CCLXVIII
Gli uomini si rendono miseri col desirare il superfluo.
.............и т. далее.
CCLXIX
...........?[413][414]
Понятно, ясно! кольми паче
Тому, кто в женской школе рос взрос;
Иной таинственный вопрос
Нельзя и выразить иначе.
CCLXX
Объяснив таким образом причину, по которой удалился я на время из круга военных действий, по обыкновению скакал я на почтовых. Мой суруджи, исхлопав длинный бич, дул коня, на котором сидел верхом, оставшеюся в руках палкою и в хвост и в голову. По крайней мере часом был бы я ранее на станции, если бы не разлетелось колесо в бричке моей и если б следующий разговор был менее занимателен.
Покуда чинили колесо, я прогуливался по местечку. Любопытство остановило меня против ворот госпиталя. Я заглянул в них. Два солдата несли в корзине стклянки с лекарствами; остановились подле госпитального крыльца отдыхать и стали беседовать:
Постой, брат! мочи нет! схватило за живот!
А лекаря просить не стану о лекарстве!
Нет! кто ему в рецет уж попадет,
Того пиши в небесном царстве!
Горазд морить!.. Уланского полку
Солдатик, видишь ты, был болен просто сыпью...
Что ж!.. ох, брат, вот резня!.. ей-богу не могу!..
Постой-ка, я какой-нибудь мекштурки выпью.
(Пересматривает стклянки на свет и потом пьет.)
Как пиво!.. ну уж дрянь! насилу проглотил!
Варить декох сам дьявол, верно, учит:
Как лазаретную плепорцию хватил,
Так так, как дохлую скотину, и распучит!
(Подходит больной солдат.)
— Что, брат Хадей?
— Что... лихоманка, брат!.. чуть показалась зорька,
Как учала трепать! свалила с ног, ей-ей!
Дай, брат, лекарствеца, да покислей!
— Изволь, и кисло, брат, и солоно, и горько!
На вкус аптекарь не варит.
А ты, брат, что? аль бок-то все болит?
— Какой-те бок! уж согрешил пред небом!
Ни пить, ни есть, ни спать — совсем было пропал!
Спасибо фельшеру, какой-то плаштырь дал,
Вот и поел его сегодня трохи с хлебом,
И лучше!..
— Что ты?
Вот те бог!
Пойдем, брат...
(Поднимают корзину.)
Дежурный
— Что это?
— Мекштура и декох.
(Уходят.)
CCLXXI
Я хотел подтвердить справедливость всего вышеописанного всевозможною клятвою, какую только читатель в состоянии бы был придумать на сей случай, но мои кони мчатся уже быстрее вихря; предметы вправо и влево также торопятся куда-то. За пространной равниной видно только утреннее небо. Кажется, еще версты две, и — бух долой с земного шара! Какой чудный скачок!
CCLXXII
Но...
Рассудок мудрецу поможет
Добро и зло определить:
То хорошо, что может быть,
И худо то, что быть не может.
CCLXXIII
Здесь должен я признаться всему потомству, что нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Булгарии. «Отчего, — спросит медицинский факультет, — отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?» — Никто не решит вопроса.
В нем недоставало женского дыхания.
Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche [415][416], из Freischutz [417][418], то мазурку, то cadrille francaise[419]. Все это увеличивало тоску, потому что напоминало многое.
CCLXXIV
Все действия устремлены были на Варну и на посланного к ней в защитники милион-пашу. Большая половина войск, облегавших Шумлу. скрытно двинулась на левый фланг черты действия, к р. Камчику, чтоб не допустить 30 т. вспомогательных войск, приближавшихся к Варне.
В дополнение, болезни так наполняли гошпитали, что ни мудрая распорядительность, ни всевозможные средства к предохранению войск от них не в силах были остановить поток лазаретных карет, дрог и фур, который истекал из-под шумлинского лагеря. Палатки опустели. Гуссейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон.
Напрасно Гуссейн с крепостных стен стегал по своим низам-гедитам[420] картечью, напрасно проклинал их и грозил смертию, они бежали искать спасения от русской палицы в объятиях шумлинских оград.
CCLXXV
С неизъяснимою досадой
В палатке я своей сидел;
Все было занято осадой,
И я был занят кучей дел.
Передо мной, как ряд курганов,
Стопы бумаг, маршрутов тьма;
Вот век! — в нем жить нельзя без планов,
Без чертежей и без письма!
Вот век! — старик скупой, угрюмый,
Окованный какой-то думой!
Как не припомнить давних дней,
Когда возил в походах Дарий[421]
Постели вместо канцелярий,
А женщин вместо писарей.
То было время! не по плану,
А просто так искать побед;
При войске был всегда поэт,
Подобный барду Оссиану[422];
На поле славы дуб горел,
А он героев пел да пел!
CCLXXVI
Но вот привели для допроса пленного.
Он был собой прекрасен, молод,
Как дева самых пылких лет;
Он по-турецки был одет
И пикою в плечо проколот.
По-русски он немножко знал,
Но очень ясно рассказал,
Как в Шумле он живал в довольстве,
Как певчим был в Чифте-Хамам[423],
Как был в России при посольстве,
Хороша дивка видел там;
Как он от дивка очень плакал,
Как возвратился