жалобы самому себе, военная зависть:

У нас орудий вечный говор,

Свист ядер, пуль и треск гранат,

И наши головы трещат.

А здесь на полной кухне повар

Готовит барину бивстек[441]!..

Как славно пахнет теплым супом!..

А как бурчит в желудке глупом!..

Как нежен здесь военный человек!

Под кровом парусных палаток

Приятные летают сны...

На всем здесь виден отпечаток

Довольствия и тишины,

И в неге тонет петербургство!..

Но между тем, как говорят,

Где два фонарика горят,

Найду я главное дежурство!

Отрядный офицер свернул влево, а я вправо; таким образом мы, никогда не встречаясь друг с другом, расстались. Мог ли он догадаться, что я преступным ухом подслушал те слова, которые он говорил сам себе, и выдал их в свет, приделав к ним бахрому из рифм?

CCLXXXVI

Темнота ночная застлала дорогу. Призадумавшись, я ехал полем; вдруг раздался в ушах моих вопрос, на который всякий (хотя бы он был голодная собака) обязан отвечать: солдат!

Этот вопрос, сделанный мне ночью часовым на передовой цепи, я считаю за самый счастливейший и умнейший из всех тех, на которые я должен был отвечать. Без него, под покровом ночи, в предположении, что и плотный некрасовец[442], с густою бородой, в русском перепоясанном кафтане, в высокой мерлушковой, цилиндрической, перегнутой на бок шапке, стоя на турецкой передовой цепи, также не заметил бы меня, и я, блуждая между передовыми неприятельскими укреплениями, верно, ударился бы лбом обо что-нибудь, принадлежащее султану Махмуду.

Какое неприятное чувство наполнило бы душу мою, если б уроженцы Булгарии, Румилии, Албании, Боснии, Македонии, Анатолии, Армении, Курдистана, Ирак-Араби, Диарбекира[443] и всех мест и всех островов, принадлежащих блистательной Порте[444], окружили меня, воскликнули: ля-иль-лях-алла! Гяур![445] и повлекли бы в ставку Гуссейна.

Сидя на пространной бархатной подушке, сераскир[446] спросил бы меня, каким образом попал я в турецкий лагерь.

— Заблудился, — отвечал бы я.

«Не заблуждения, а путь правый ведет под кров Аллаха и его пророка», — сказал бы Гуссейн и велел бы меня отправить в Константинополь.

CCLXXXVII

Снабдив по доброте души

Каким-нибудь негодным мулом,

Какой-нибудь Ахмет-баши

Меня бы вез под караулом.

И долго он меня бы вез

Чрез Карнабат, или Айдос,

Чрез Кирккилиссу, до Стамбула.

Прощай бы молодость моя!

И сколько раз вздохнул бы я,

И сколько раз бы ты вздохнула

И сколько слез бы пролила,

Но мне ничем не помогла!..

CCLXXXVIII

К счастию, этого не случилось; вздохи и слезы остались целы. А между тем время было отправляться на зимние квартиры. И я, вслед за историческими лицами 1828 года, скакал на почтовых от Варны чрез Мангалию... Тс! За пересыпью, между небольшим озером и морем, показался на отлогом скате к морю небольшой, пустынный азиатский городок; кроме одной или двух мечетей, из-за домов белела башенка с крестом; это была церковь.

Так вот то место, где жил изгнанный из Рима Овидий, по неизвестной потомству причине! Вот тот город Томи, где лежал надгробный камень с подписью:

Hic ego qui jaces tenerorum lusor amorum,

Ingenus peru Naso poeto meo.

At tibi qui transis, ne sit grave, quisqius amasti,

Dicere Nasonis, molliter ossa cubent[447][448]

CCLXXXIX

Люди по большей части развязывают узлы не умнее Александра Великого[449]. И потому кто же упрекнет меня за перевод древней латинской рукописи, объясняющей тайну, важную для ученого света.

CCXC

(Октавий Август[450] и Овидий Назон в теплице Пантеона)

Август

Ложись, Назон!.. распарив кости, приятно лечь и отдохнуть!

Мне кажется... что вместе с грешным телом омылись также ум и чувства и с грязью стерлись все заботы.

Читай мне новое твое произведенье; готов внимать.

Я в бане свой... вполне свободен... как мысль крылатая певца!

Здесь, отдохнув от тяжести державы, я чувствую себя...

Все говорит во мне: ты сам в душе поэт!..

О, если б не судьба мне быть владыкой Рима и прославлять отечество свое, я посвятил бы жизнь одним восторгам чистым, как огнь богов, хранимый Вестой![451]

Любить и петь любовь... вот два предназначенья, святой удел людей и жизни цель!..

О, я бы был поэтом дивным!.. мой век Октавия бы знал!

Между творцом великим Илиады... и богом песней есть довольно места!..

Наш беден век достойными названия поэтов!..

(вздыхает)

Ну что Виргилий[452] наш?.. Тибулл[453]?.. или Гораций? — Певцы ничтожные, временщики у славы. Будь сам судьей, Назон!

Овидий

Им судьи время и потомство.

Август

Нет, говори свободно!.. Ты цену им давать имеешь право... Назон живет для славы римских муз.

Овидий

Таких нахлебников у славы очень много!

Август

Виргилиевы сказки про Енея[454] я слушал, слушал и заснул.

Язык нечист, болотист и тяжел, как воздух понтипейский...

Эклога и конец шестой лишь песни — так — изрядны, сносны...[455]

Ему бы не простил я глупости народной и восторгов, когда читал на сцене он отрывок; но... кесарская честь... так шла к Виргилию, как тога к обезьяне.

Я посадил его с Горацием за стол свой...

Живые статуи!.. ничем не сдвинешь с места; но одаренные завидным мне желудком!..

(смеется)

Один вздыхал, другой точил все слезы[456]... Я смеялся... мне для сваренья пищи смех полезен...

Трибун Гораций, кажется, знаком тебе, Назон?.. и, верно, знаешь ты, что он бежал с сраженья?.. а трус поэтом быть не может.

Его все оды так несносны!.. надутее Эзоповой лягушки[457], и, кажется, их слава скоро лопнет!..

Овидий

Да... так... но, кажется, что прежде этой славы от зависти к поэту лопнет зависть!..

Август

Из дружбы ты к Горацию пристрастен.

Но слушай, как его Октавий проучил:

Ему и в мысль не приходило, что кесарь может быть поэтом.

Вот я шутя ему однажды предложил учить меня науке стихотворства»

Что ж? вдруг является Гораций мой ко мне с огромным свитком.

Вот, говорит, Наука Стихотворства[458], когда начнем урок?

Урок?.. садись!.. и слушал я с терпением и смехом,

Как с важностью глубокой на челе он толковал цезуру и гекзаметр и альцеический[459] глупейший свой размер.

Я обещал ему твердить