города после этих обследований и бесконечных переживаний, она зачастую близка к истерике. Дома Джоэль обнимает ее и укачивает.

— Это не твоя вина, любимая, — шепчет он ей. — Наверняка все можно исправить. Балуй себя, люби себя, это лучшее, что ты можешь сделать.

И, зная, что у Лили-Роуз нет к этому дара, он делает за нее все. Он готовит ей вкусную и здоровую пищу, нежно раздевает ее, массирует ей ноги, читает стихи в постели и, чтобы доказать, что он любит ее безотносительно к вопросу фертильности, занимается с ней любовью каждый день, в том числе когда у нее месячные (хотя ему так и не удалось до конца забыть, что законы иудаизма это строго запрещают; у ортодоксальных евреев мало того что нельзя прикасаться к своим женам в эти дни, можно стать нечистым, просто сев на стул, где сидела женщина с регулярным недомоганием!).

Рак желудка у Павла дает метастазы. Всего за год он чахнет, слабеет и умирает. Ему устраивают похороны. Невозможно отрицать, что семья Рабенштейн отнюдь не плодится, а, наоборот, редеет. Дженка решает сохранить красивый дом в Ист-Хэмптоне, все еще лелея мечту, что однажды, несмотря ни на что, его коридоры, комнаты и сад оживит однажды топот маленьких ножек… Но годы идут, летят, а живот и грудь Лили-Роуз остаются все такими же безнадежно плоскими.

Наконец однажды, когда она пригласила чету на свой семьдесят пятый день рождения, Дженка пошла напролом.

— Где мои внуки? — спрашивает она, как только они открывают дверцу машины.

Лили-Роуз бледнеет. Она кладет руку на запястье Джоэля, чтобы не дать ему выйти из машины.

— Эй, куда вы их дели, моих внуков? Спрятали в багажник?

— Джоэль, — говорит шепотом Лили-Роуз, — давай я возьму машину и вернусь на Манхэттен.

— Дорогая, прошу тебя. Это она так шутит.

— Это не смешно!

— Я знаю. Мне очень жаль. Постарайся на нее не обижаться. Ты же знаешь, почему…

— Да, я знаю, но, если бы ты мог объяснить твоей матери, что я не кобыла из Сити-колледжа, которую должен осеменить племенной жеребец из Колумбийского университета, чтобы рожать псевдоеврейских скаковых лошадок, меня бы это устроило. Ты можешь попытаться — хотя бы — вдолбить это ей в голову? Пожалуйста? Джоэль?

И Джоэль отвечает ей, что да, он может и он это сделает.

После обеда, под предлогом помочь матери убрать со стола (потому что она согнулась, постарела, у нее все болит, артроз ее убивает), он идет вслед за ней на кухню и говорит ей ласково, но с укоризной:

— Мама…

— Я знаю, ты мне скажешь, что это меня не касается.

— Нет, нет. Конечно, это тебя касается, я, наверно, должен был сам затронуть эту тему…

— Ну так затронь ее! Затронь! Не стесняйся.

— Ну… Дело в том, что мы пытаемся…

— Прости, что говорю тебе это, — перебивает его Дженка, — но вы оба не молодеете. Тебе сорок восемь лет, твоей жене тридцать три. В тридцать три года у моей матери уже было шестеро детей, ты представляешь себе? Ах! Но сегодня все происходит иначе. В двенадцать лет женщины начинают принимать таблетки, и их тела уже никуда не годятся, они больше не умеют делать того, что им положено!

— Мама, послушай. Дело в том, что мы с Лили-Роуз не совсем уверены, что тело женщины предназначено только для рождения детей, но ладно, здесь, в твоей кухне, мы не будем углубляться в тонкости теории пола. Главное, что, да, похоже, у нас действительно проблема бесплодия. Мы занимаемся этим, и я обещаю держать тебя в курсе. Спасибо, что беспокоишься.

— Вот что бывает, — плачется Дженка тем же вечером по телефону своей лучшей подруге, — когда в двадцать лет пишут диссертации и читают лекции, вместо того чтобы рожать детей. Зачем ей нужны все эти дипломы, ты можешь мне сказать? Ее муж — очень уважаемый профессор, даже исключительный, зачем же ей надо писать семьсот страниц про женщин-артисток, которые убили себя? Или разглагольствовать о европейском романе перед бандой чернокожих и латиносов, которые ковыряют в носу и слушают плеер, пока она говорит?

Манхэттен, 2007

Ни с того ни с сего в субботу утром, за завтраком, Лили-Роуз говорит тебе самым веселым голосом:

— Слушай, дорогая, что, если я приглашу тебя пообедать в Гарлеме? Мы можем встретиться у меня на работе, я покажу тебе кампус.

— Но… зачем? — спрашиваешь ты, и на тебя накатывает неудержимое желание стать маленькой, как Алиса, и спрятаться в чашке с хлопьями.

— Но… потому что я там работаю! Мне вдруг подумалось, что ты бываешь в кампусе твоего отца с рождения, а в моем еще не была ни разу. И будет здорово пообедать в Гарлеме, правда?

Ты не знаешь, как отказаться. Ты дуешься, тебе страшновато; ты закругляешь субботние утренние дела, заканчиваешь делать уроки, потом едешь сто четвертым автобусом до Сто тридцать пятой улицы и идешь пешком на восток. Лили-Роуз в чем-то права, это действительно несколько шокирует: ты провела всю свою жизнь на Сто девятнадцатой улице, но еще никогда ноги твоей не было в Гарлеме. Жизнь семьи ориентирована к югу: Музейная миля[38], Линкольн-центр, Гринвич-Вилледж, Хобокен, Лонг-Айленд…

Несколько минут от автобусной остановки до Сити-колледжа погружают тебя в кипящий котел смятения. Женские взгляды тебя оценивают, мужские ласкают. Какие-то торговцы заговорщицки тебе улыбаются, какие-то молодые мамочки даже здороваются. Уставившись в тротуар, ты идешь нетвердой походкой, тихонько умоляя их не обращать на тебя внимания. Не смотрите на меня, не заговаривайте со мной, я не та, что вы думаете. Я изолированный слог без возможной рифмы. Одинокий зверь, этакое чудовище Франкенштейна, блуждающее в поисках родственной души, которую не найти.

Когда ты наконец врываешься в кабинет Лили-Роуз, та вовсю барабанит по клавиатуре своего компьютера. Вот и ты! — восклицает она, искренне обрадованная, повернувшись в кресле.

Она ведет тебя в афро-карибскую забегаловку на бульваре Фредерика Дугласа. Когда вы входите, головы посетителей поворачиваются: Лили-Роуз здесь единственная белая. Вы наполняете тарелки рыбой, листовой капустой, картофелем и пикантным соусом, взвешиваете их, берете в холодильнике банки имбирного лимонада, выбираете столик (в углу, чтобы не отвлекал телевизор) и усаживаетесь друг против друга.

Ты напряжена. Ясно, что Лили-Роуз решила тебе что-то сказать, и, похоже, она тщательно подготовила свою речь — по крайней мере, в уме, если не письменно. Наконец она глубоко вдыхает и начинает:

— Спасибо, что пришла ко мне сегодня, моя милая. — Ты терпеть не можешь, когда она называет тебя моей милой. — Ты не можешь