Помолчав, Фелиса начинает смеяться:

— Интересно, о чем две твои мамы могли говорить в ожидании прихода судьи? Ты представляешь себе, как Лили-Роуз отчаянно ищет тему для разговора?

— Привет, Сельма, рада с вами познакомиться! — говоришь ты.

Подражая бостонскому акценту Лили-Роуз, вы продолжаете по очереди:

— Э-э… как дела в магазинчике, где вы работаете? Клиентов много?

— Случались убийства в последнее время?

— А ваш мальчик… он уже начал колоться? Его отец дает иногда о себе знать?

— Э-э… Элегантно, не правда ли, платье Ареты? Я не хочу сказать, что ваше не… Э-э…

— Э-э… Вы знаете Моник Виттиг? Нет? Правда? Вы не читали ни одной ее книги?

— Э-э… Вы читаете книги?

— Э-э… Газеты, иногда?

Фелиса продолжает смеяться одна в темноте, пока вдруг не понимает, что ты плачешь.

— Тебе бы надо съездить с нами на Гаити будущим летом, — говорит тебе мать Фелисы наутро за завтраком.

— Ва-ау! Я поговорю с родителями.

По телефону, тем же вечером, Фелиса:

— Ну? Что сказали твои родители?

— Они сказали: «Ты шутишь?» И показали мне, что написано на сайте Государственного департамента: Воздержитесь от поездок на Гаити в силу разгула преступности, социальной нестабильности и киднеппинга.

В полном списке противопоказаний, куда более длинном, упоминаются также демонстрации, горящие шины и перекрытые дороги, но замалчиваются другие возможные препятствия удачным каникулам на Гаити, такие как ураганы, наводнения, тропические бури и землетрясения. Фелиса провела в Порт-о-Пренсе почти все прошлое лето, но почти не видела своего отца: доктор Шарлье работал по двадцать часов в сутки, оказывая помощь жертвам урагана «Деннис» на юге острова.

* * *

ИНОГДА В МОЕМ МОЗГУ ПО НОЧАМ, ЭРВЕ, Я НАХОЖУСЬ В ОГРОМНОМ ТЕАТРАЛЬНОМ ЗАЛЕ, ПОХОЖЕМ НА «ПАРАДИЗ» ИЛИ РАДИО-СИТИ-МЮЗИК-ХОЛЛ.

ЗАЛ ПОЛОН. СВЕТ МЕДЛЕННО ГАСНЕТ, ШОРОХИ И ШЕПОТЫ ПУБЛИКИ СТИХАЮТ. ПОТОМ — АТАКА ОДНОВРЕМЕННО НА ГЛАЗА И УШИ: ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЕ СОФИТЫ И ОГЛУШИТЕЛЬНЫЙ ГРОХОТ МУЗЫКИ МЮЗИК-ХОЛЛА, В СТИЛЕ «МУЛЕН-РУЖ» ИЛИ «ГОЛУБОГО АНГЕЛА».

Манхэттен, 1985–1988

Весь первый год их брака отмечен обследованиями и хирургическими вмешательствами вокруг дисплазии Лили-Роуз. Восторженная и помолодевшая от любви Джоэля, она переносит их стоически и даже с юмором. Когда все закончено и ее мазки снова в норме, Джоэль сияет.

— Что, если мы заведем ребенка? — шепчет он ей однажды вечером в постели. — Наши дети будут продолжением нашей любви, ее видимым результатом.

От этого сделанного задыхающимся шепотом признания Лили-Роуз так безумно счастлива, что впервые в жизни испытывает оргазм.

Трепеща от счастья, в следующем месяце она перестает принимать таблетки. Она даже звонит своей матери в Нашуа, чтобы сообщить ей, что надеется сделать ее бабушкой до конца года. Эйлин отвечает, мол, она рада узнать, что ее дочь решилась наконец остепениться. Лили-Роуз чувствует себя слишком зрелой и радостной, чтобы вступать с ней в пререкания.

Год спустя, поскольку никакая беременность не случилась, чета проходит ряд обследований. Быстро становится ясно, что в бесплодии повинен не Джоэль, и Лили-Роуз начинает рисовать температурную кривую. В дни ее овуляции, когда приливает жар, они занимаются любовью по-новому свободно: дико, яростно, нежно, долго и во всех возможных и мыслимых позах; часто, кончая, Джоэль уже не может отличить верх от низа, право от лева, снаружи от внутри.

Еще через год Джоэль говорит Лили-Роуз, что, если они смогут иметь детей, это было бы, разумеется, гениально, но он будет любить ее так же и без всяких детей. Это лучшее, что он мог ей сказать. Лили-Роуз приободряется.

Но по мере того как месяцы проходят без результата, она начинает стыдиться своего бесплодия. Завидев первое пятнышко крови на своих хлопковых трусиках или на шелковой пижаме, она горько рыдает. Ей кажется, что ее тело предает ее, открывая грязные секретики всему свету, показывая ей, как А плюс Б, до какой степени она скверная и пустая, лживая и непостоянная, короче, недостойная любви своего мужа. Как будто, посмотрев на ее матку, разочарованный Бог с отвращением покачал головой и сказал со вздохом: Нет, так не годится. Совсем не годится. Как младенец может хорошо себя чувствовать в таком лоне? Ничто не может там вырасти. Среда слишком кислая, слишком едкая. Ребенок Джоэля Рабенштейна никак не может укорениться там и расцвести! Слишком много мужчин тупо изливались туда, не заботясь о будущем своего семени. Это пустыня, полная кактусов и сухих камней.

Она ходит к специалистом, которые посылают ее к специалистам еще более знающим. Те, пытаясь понять, где гнездится проблема, берут у нее анализы крови, делают мазок шейки матки, посев в чашках Петри, вводят хирургические зеркала ей в вагину и камеры в матку. Чтобы увидеть, что происходит в ее недрах, специалисты по эхографии мажут ей живот липким гелем и водят по нему датчиком. Все беременные подруги Лили-Роуз делают это обследование, чтобы отслеживать рост младенца in utero[36]; она же — нет. Глядя на пустой орган на сером экране, она вспоминает «Йерму», пьесу Гарсиа Лорки (она обожает Гарсиа Лорку, по ее мнению, он один из редких мужчин, которые не были сторонниками мужского господства, из всего европейского литературного канона, возможно, потому, что он был геем). Бедная Йерма выросла в Испании в начале XX века в строго католической деревне, и ее, бесплодную, отторгают и ненавидят — даже побивают камнями женщины, которые боятся, что она уведет их мужей.

Кольпоскопии впечатляют Лили-Роуз. В первый раз, когда она погружается сквозь лобковые волоски в «Происхождение мира» Курбе, чтобы проникнуть в пещеру Платона, у нее вырывается горький смешок. Врач смотрит на нее озадаченно. Лили-Роуз не решается объяснить ему, что картинка на экране напоминает ей современные романы, которые она изучала и много раз разбирала на лекциях, романы, в которых героя-мужчину одновременно влечет и отталкивает это таинственное завихрение, из которого выходит любая человеческая жизнь. Люсьен Флерье, например, в «Детстве хозяина» Сартра приходит в ужас при виде матери, сидящей голой на биде, массы дрожащей розовой плоти, целиком обреченной имманентности. Или Якуб в «Вальсе на прощание» Кундеры проклинает женскую слизистую, ограничивающую царственную свободу мужчин. Готов, Сартр? Готов, Кундера? — мысленно спрашивает она теперь. Готовы, мужики, посетить Дом ужасов западной философии? О’кей, держитесь крепче, поехали! Соскользнем по розовому, влажному, трепещущему туннелю, где невнятные мягкие наросты свисают и капают впотьмах… Все ниже и ниже, все дальше и дальше… Осветим эту спящую полость, где, nolens volens[37], были выкованы все души истории человечества, в том числе и ваши…

Когда метро везет ее на север