с ее душой, похожей на горсть стеклянных осколков, она когда-нибудь будет ставить ему палки в колеса. Наоборот, он без конца твердит ей, что для него это подарок, просто чудо; конечно, ее душа изранена, но любовь мало-помалу сможет ее исцелить, она сама увидит, все будет хорошо.

Известие о второй женитьбе младшего сына стало для Павла и Дженки ударом — не столько из-за гражданской церемонии, на которую они не были приглашены (хотя это, конечно, их обидело), сколько потому, что новая супруга Джоэля — бледная, худенькая и смазливая блондиночка из Нью-Гэмпшира по имени Лили-Роуз Даррингтон, иначе говоря, шикса. Они не расисты, ничего не имеют против гоев, но шикса не сможет подарить им внуков-евреев, и не надо делать вид, что это не проблема, ибо проблема есть. Соблазнив их сына, Лили-Роуз вот так, запросто, превратила их жизнь в трагедию. Им придется оставить всякую надежду обзавестись когда-нибудь внуками-евреями и увидеть их бар и бат мицву, не знать покоя в уверенности, что память и традиции будут переданы, памятные таблички прибиты к фасадам домов Европы, пропет кадиш по жертвам нацизма, дорогие имена названы и повторены, лелеемы и хранимы в сердце их семьи на грядущие века.

Джоэль глубоко любит своих родителей, но принимает решение не терзаться комплексом вины. Баста, кончено. В конце концов, он уже взрослый человек — более того, человек, облеченный серьезной ответственностью не только как уважаемый антрополог и член престижной Академии наук, но и как врачеватель души Лили-Роуз Даррингтон. Он старается успокоить Дженку по телефону:

— Мама, ты помнишь, как у меня болел живот в день моей бар мицвы? Я очень уважаю нашу историю! Но, учитывая, что Лили-Роуз выросла в другой традиции, а именно протестантской, мы решили рассказать нашим будущим детям историю иудаизма в числе других.

Что ж, во многих отношениях Джоэль идеальный сын, и Дженке приходится признать, что, сравнив свою судьбу с судьбой большинства ее подруг в Ист-Хэмптоне, она не может (или, по крайней мере, не должна, потому что повод найдется всегда) жаловаться.

Павел же впадает в депрессию. Его язва перерастает в рак желудка.

Манхэттен, 2006–2007

Раздраженные лицемерием Святой Хильды, твои родители звонят матери Фелисы, и все втроем договариваются о выборе вашего лицея — по-прежнему частного учебного заведения, разумеется, но строго не конфессионального на сей раз: это общая и подготовительная школа при Колумбийском университете, на Западной Девяносто третьей улице.

Лицей еще теснее сближает вас. Незаметно вы становитесь женщинами. Фелиса уже встречается с мальчиками, ты нет, но вы часто разговариваете о сексе.

Однажды, когда вы, сидя на скамейке в Центральном парке, объедаетесь брецелями, Фелиса в очередной раз возвращается к тому, что вы называете сотворением Шейны.

— Ты знаешь, как твой отец это сделал?

— Не совсем. Но я однажды слышала, как мать дразнила его, упоминая банку от варенья и резиновую грушу.

— Надо же! Как это кустарно. Местная кухня, только это и стоит разговора, а? Но… по-твоему, этот… э-э… сок, понимаешь, как он попал в банку от варенья?

— Обычная процедура, я думаю.

— М-м гм-м.

Вы жуете брецели, пытаясь представить себе это. Через некоторое время ты со вздохом роняешь:

— С ума сойти, как подумаешь, что в банках спермы всего мира есть горы мягкого порно.

— Странно, что это называют банками, — хихикает Фелиса.

— Ну ведь мужчины делают вклад, верно?

— Да, да…

— Ты думаешь, это всегда работает?

— Ну… Не знаю… Если они пресыщаются, что, по-твоему, происходит? Это же как с наркотиками: люди привыкают, им нужна более сильная доза, иначе не сработает. Так что, наверно, бывает, что мягкое порно больше не действует на мужчин, которые исчерпали его прелести.

— Угу, ты права. Мужик слишком долго сидит в кабине, служащие банка понимают, что возникла проблема. Они окликают друг друга: Эй, Джейн! Кажется, что-то не ладится у мужика в кабине F! О’кей, Сьюзи. Э-э… Что там у него? А, он говорит, что ему нужны африканские лесбийские игры. У тебя нет этого под рукой? Постой, я посмотрю… Нет, мне жаль, африканских игр сейчас нет, есть либо азиатские лесбийские игры, либо африканские лесбиянки-школьницы, как ты думаешь, то или другое подойдет?..

Вы прыскаете со смеху, крошки от брецелей описывают в воздухе дугу и падают на газон, где их клюют голодные воробьи.

— Может быть, другие доноры привыкли к еще более жестким штучкам, — говорит Фелиса. — Хлысты, цепи, типа того…

— Я думаю, для моего папы, после Лили-Роуз, хватило и мягкого.

— В каком-то смысле эта женщина тебе тоже мать.

— Кто, Лили-Роуз?

— Нет, труженица секса, которая разделась, размалевалась, научилась открывать рот так, что становится ясно: она умирает от желания быть изнасилованной, верно? Она тоже сыграла роль в твоем зачатии!

— Гм-м, ты права. Даже главную роль. Я никогда об этом не думала. Она тоже моя мать.

В другой раз, сидя рядышком на твоей кровати с компьютером Фелисы на коленях, вы решаете предпринять поиск в Сети. Из статьи в Википедии вы узнаете, что в Соединенных Штатах в 1991 году никакой закон не регламентировал суррогатное материнство.

Ты находишь современный сайт суррогатного материнства в Мэриленде. Вы кликаете на него, и открывается фотография белой молодой женщины, чья широкая голубая рубашка указывает, что она на пятом или шестом месяце. Лица ее не видно. Видны бледные руки перед выпуклым голубым животом — и в этих руках бумажник, из которого высовывается веером внушительное количество банкнот. Замечательный выбор заслуживает награды, гласит подпись, и большинство суррогатных матерей в Соединенных Штатах бывают вознаграждены за драгоценную услугу, которую они оказывают.

— Кажется, они заплатили Сельме тридцать тысяч, — говоришь ты.

— Сколько они ждали? — спрашивает Фелиса чуть позже.

— До чего?

— До того, как приехать за тобой в бывший рабовладельческий штат и увезти тебя в штат свободный?

— Пять дней.

— Пять дней?

— Ага.

— Значит, они даже не дали Сельме тебя кормить? Она, наверно, принимала лекарства или перевязала грудь, чтобы пропало молоко?

Однажды, когда ты ночуешь у Фелисы, ты признаешься шепотом со своей кровати:

— Знаешь, это странно, но… Я так и не смогла зафиксировать тот факт, что Лили-Роуз меня удочерила. Они говорили мне об этом сотни раз, но у меня не получилось удержать это в голове, не знаю почему. Как будто моя память в этом месте — пустой песчаный пляж. Сколько я ни записываю на песке все факты, волны каждый раз смывают их. Я даже не знаю, происходило ли это в большом балтиморском дворце правосудия, в том, который показывают