что является сионистом, но гордится знакомством с такими людьми, как Сахаров, Орлов и Гинзбург, которые «продолжают традиции русской интеллигенции».

На суд это все не произвело впечатления, даже когда обвиняемый закончил свою заключительную речь словами: «Я говорю моей жене и моему народу, еврейскому народу: следующий год — в Иерусалиме!» Единственная уступка прокурора заключалась в том, что он не потребовал смертного приговора. Щаранского приговорили в общей сложности к восемнадцати годам: три года в тюрьме, плюс десять в трудовых лагерях, плюс пять в ссылке. Его семидесяти двухлетнюю мать не пустили в зал, где слушалось дело, и она пять дней простояла на улице.

В 1978 году состоялись еще несколько процессов над членами Хельсинкской группы, в основном из союзных республик. Всех признали виновными, всем вынесли суровые приговоры, и снова реакция Запада была незначительной. Единственным ответным действием Картера стала отмена визита в Вашингтон советской научной делегации высокого уровня. Обсуждались и более крутые меры, даже экономические санкции, такие как запрет на продажу компьютеров последнего поколения и нефтедобывающего оборудования. Однако многие американцы были убеждены, что это только принесло бы пользу конкурентам: Западной Германии, Франции и Японии — чьи руководители часто ставили бизнес выше принципов. Британия тоже не собиралась запрещать продажу высоких технологий Советскому Союзу, дабы не подвергать риску процесс оздоровления британской экономики.

Условия содержания в тюрьме

В течение многих лет разные известные диссиденты подробно описывали мне, каково быть политическим заключенным в СССР в постсталинскую эпоху. Гинзбурга отправили в лагерь «Сосновка № 1» в Мордовии, где он должен был работать на шлифовке стекла. «Прелестное занятие! В воздухе постоянно стоит стеклянная пыль. А если серьезно, то это было ужасно по двум причинам. Во-первых, технология производства была на уровне 19 века. Во-вторых, мы делали уродливые вещи. Даже старыми инструментами или на старых станках можно делать красивые вещи, но мы производили те огромные, ужасные зеркала, которые обычно висят в советских конторах. Из-за моей язвы мне назначили специальную диету: стакан молока и немного мяса ежедневно. Правда, для администрации было слишком обременительно выдавать молоко каждый день, поэтому мне давали сразу семь стаканов раз в неделю. А мяса я вообще не получал. Говорили, что его якобы кладут в суп».

Орлова поставили к станку, который из проволоки делал металлическую решетку. Восемь часов в день, шесть дней в неделю. Любой заключенный, не выполняющий норму выработки, наказывался сокращением диеты, отменой таких льгот, как письма, посылки или свидания, а также заключением в лагерную тюрьму и в ШИЗО — штрафной изолятор.

Большинство заключенных были молоды, Орлову же шел шестой десяток, и он физически не мог выполнять тяжелую работу в темпе, установленном начальством лагеря. В результате образовался порочный круг. Ему сокращали диету, отчего он становился слабее, и его выработка, соответственно, продолжала снижаться. Его отправляли в тюрьму шесть раз — каждый раз на шесть месяцев, что составило почти половину его семилетнего срока в лагере.

Его содержали в таких условиях потому, что к политическим заключенным у советского правительства было особое отношение. Обычных преступников надлежало наказывать, может быть даже переучивать и перевоспитывать, но политических нужно было сломить. Лагерное начальство было обязано в корне изменить мировоззрение политического заключенного. Такая перемена была в интересах и коменданта, и узника. Как только перемена становилась очевидной, условия улучшались, и можно было рассматривать вопрос о досрочном освобождении. Орлов же, отказавшись сотрудничать, постоянно находился под угрозой. Охранники обвинили его в том, что он украл кусок мыла и развязал драку. Они утверждали, что это было сделано не потому, что требовалось мыло, а чтобы организовать в лагере беспорядки.

«Во всех моих проступках обязательно видели политическую подоплеку, — рассказывал Орлов. — Каждый раз это было чревато пересмотром дела и увеличением срока заключения. Им нужно было все время оказывать на меня психологическое давление».

Когда его научные записи незаконно конфисковали, Орлов объявил, что не выйдет на работу. Его отправили на пять дней в ШИЗО. «Это были пять дней полной изоляции, без книг. Читать нельзя, писать не на чем. Мне даже вместо туалетной бумаги не давали газету. Говорили, что я стану читать. У меня отобрали одежду и выдали одну легкую рубашку, пару носков и полотняные брюки. Было очень холодно, особенно ночью, когда температура снижалась до 10 градусов. Не высыпался. Спал на койке из деревянных досок, скрепленных железными скобами. Она откидывалась от стены камеры. Каждый вечер в 10 часов охранник снаружи опускал ее ключом, а в 6 утра поднимал. Не было ни постельного белья, ни одеяла, только легкая одежда. Чтобы согреть доски, я тер их руками. Потом ложился, засыпал, а минут через десять просыпался от холода и снова начинал тереть доски; и так час за часом — спал только в короткие промежутки по нескольку минут. Нашей пищей были 450 граммов черного хлеба в день и через день горячая еда, если ее можно так назвать. Я дважды попадал туда на пять дней, четырежды — на пятнадцать, один раз — на тридцать и один — на пятьдесят пять дней. Все время у меня кружилась голова от холода и недосыпа. Так пытаются сломить дух заключенного. А ведь я даже не нарушал правил. Особенно в последние годы, когда боялся, что меня обвинят в очередном проступке, я честно старался выполнять норму и хорошо себя вести».

Щаранский был моложе, вел себя вызывающе, и поэтому к нему относились еще более жестоко. Начальство лагеря конфисковало книгу псалмов, которую за несколько дней до ареста дала ему жена Авиталь. Ему сказали: «Наша обязанность — защищать вас от вредного влияния религиозной пропаганды». В ответ Щаранский отказался работать, и его держали в штрафном изоляторе 130 дней, пока он не потерял сознания.

Его воспоминания о ШИЗО сходны с тем, что рассказывал Орлов: «В первый день три раза дают кусок черного хлеба со стаканом горячей воды. Горячая вода хороша, потому что согревает. На следующий день дают так называемое «горячее», что-то вроде супа — квашеную капусту в воде. Потом снова хлеб и вода. И так далее. По закону, по медицинским требованиям, наибольший срок в ШИЗО — пятнадцать дней, но в моем случае его все время продлевали. Я все больше слабел, как морально, так и физически, от бездействия. Пытался играть в шахматы сам с собой, думать о людях, которых знал, и о хороших моментах в моей жизни. В камере не было ничего, кроме маленькой табуретки, чтобы посидеть в течение дня. Ночью я мерз и не мог спать.