— Кстати, какова судьба Дыбенко? — осведомился Санин.

— Он сопротивлялся и погиб в перестрелке, — сообщил Алексей. — В общем, утром вошли в город. Нас не ждали. Начался дикий переполох. Некоторые большевики решили, что левые эсеры устроили переворот, а анархисты и эсеры решили, что переворот начали большевики, и был момент, когда «свой своя побиваша». Взяли телеграф, почту, телефон практически без боя. Адмирал хорошо учится на чужом опыте. Жарко было только на штурме Смольного и здания Чека, там лучшие части красных стояли. Но, как уже сказал, нападение было неожиданным, так что наши потери в четыре раза меньше, чем у защищавшихся. Вот, собственно, и все. Я должен извиниться. Хотел зайти к вам сразу, но была куча дел. Я, как и остальные, сплю сейчас по четыре-пять часов в день.

— Это я уже понял по вашему заморенному виду, — сказал Санин. — Спасибо, что меня, старика, не забыли. На следующий же день после переворота явились матросы и самым грубым образом выкинули всех моих подселенцев на улицу.

— Они выполняли приказ верховного правителя о возвращении незаконно захваченного имущества, — пожал плечами Алексей. — Я лишь попросил начать с вашей квартиры.

— Откуда это в вас? — вдруг спросил Санин.

— Что? — не понял Алексей.

— Да это презрение к чужим жизням, — проговорил Санин. — Я же помню вас… э-э-э… в четырнадцатом и раньше. Вы не были жестоки. Только не возражайте мне. Уплотнили меня, конечно, незаконно. Но ведь это были семьи рабочих и солдат, а не злобные чекисты и ненавистные вам большевики. Но я даже не об этом. Не знаю и не хочу знать степень вашего личного участия во всех событиях. Хотя я так понимаю, что она весьма существенна. Почему вы решили, что можете повелевать чужими жизнями? Почему считаете себя вправе стрелять в лоб, спасибо еще не в затылок, когда сочтете нужным?

При упоминании о выстреле в лоб Алексей вздрогнул. Помолчав, он произнес:

— Время такое. Идет война, уже гражданская. Если не убьешь, убьют тебя. Никто не хочет отступать, и тут уже не до красивых разговоров.

— А вы абсолютно уверены, что правы? — поднял брови Санин. — Впрочем, что я говорю. Раз уже лично вы спокойно угробили несколько десятков своих и чужих и собираетесь гробить еще сотнями и тысячами, значит, уверены. Ну, да бог вам судья. Меня интересует, когда это произошло. Когда тот романтичный юноша, что записывался на флот с надеждой изменить историю и спасти человеческие жизни, превратился в бравого офицера, посылающего людей в штыки и без тени сомнения выбрасывающего на февральский мороз семьи с детьми? Я, кстати, нашел им жилье. Но почему я, а не вы?

— Но по-иному нельзя, — сжал кулак Алексей, — Иначе сомнут нас. И тогда мера зла превысит ту, которую установим сейчас мы.

— Я боюсь, что кое в чем вы правы, — вздохнул Санин. — И как историк, и как человек, я понимаю вас. Хотя жесткость в борьбе с противником и жестокость к населению — это далеко не одно и то же. Более того, я вовсе не против вашего переворота. На второй день после него в продаже появился коньяк. Ужасного качества и очень дорогой, конечно, и не идущий ни в какое сравнение с довоенным. Но все же! Вновь стали открываться независимые газеты. Люди потихоньку начинают без опаски ходить по улицам и перестают вздрагивать от стука в дверь. О терроре я пока молчу. Вашему режиму восемь дней, и мы еще посмотрим, как он поведет себя дальше. Но то, что вы никого не расстреляли из захваченных в плен, отпустили, разоружив, рядовых бойцов рабочих отрядов и объявили о подготовке открытого судебного процесса над главарями, мне очень нравится. Однако я о другом. Хоть режьте меня, не верю, что тот Леша Татищев из четырнадцатого года мог спокойно отдать приказ о расстреле или выселить многодетные семьи. А сейчас я вижу перед собой подполковника, который, если надо, огнем и мечом пройдет по любой земле, защищая свои идеи. Леша, не прошло еще и четырех лет. Скажите мне, когда?

Помолчав, Алексей произнес:

— Не знаю. Это происходило постепенно. Может быть, когда первый немецкий снаряд ухнул в палубу «Пересвета» и я понял, что, если мои артиллеристы не будут стрелять метко, мы все погибнем. Может, когда пьяные матросы с красными бантами в петлицах избивали меня на улицах Хельсинки и не убили лишь потому, что сами едва стояли на ногах. Не знаю… Время такое — убивай, чтобы не быть убитым. Хотя, вы правы, мы не только защищаемся. Но здесь и сейчас по-другому нельзя. Либо стоять в стороне, либо драться. И если уж драться, то до конца.

— А я вот не дерусь, — произнес Санин, снова разливая коньяк по рюмочкам. — И знаете почему? Не потому, что мне плевать на все. Просто, прожив на свете без малого пятьдесят семь лет, я научился кое-что видеть и понимать. Я знаю: если народ хочет воевать, он будет жить в вечно воюющей и в конце концов разоренной войнами стране. И никакие миротворцы на самых высоких государственных постах не предотвратят этого. Если народ хочет воровать и грабить, он будет жить в разворованной и разграбленной стране, ставьте хоть кристально честных политиков, хоть лучших в мире полицейских во главе государства. А вот если народ хочет жить и созидать и при этом имеет силы, чтобы защитить свои права, он будет жить в богатой, свободной и процветающей стране, сколько бы большевиков и фашистов ни рвалось к власти в ней. Так вот: то, что я увидел здесь, в Северороссии, вселило в меня оптимизм. Здесь действительно живет народ-трудяга, свободолюбие из него так и не смогли выбить. Здесь нет ни национализма, ни веронетерпимости. В Северороссии это невозможно. Так складывалась история, что, не умея договариваться и уважать друг друга, они бы погибли. Большую часть населения здесь составляют русские, немцы и выходцы из других европейских стран, которые хотят жить тихой бюргерской жизнью. А значит, эта страна будет жить именно такой жизнью, сколько бы политических волн на нее ни накатывало. Какая армия кого разобьет, какая идеология победит, не важно. Смутные времена возможны, но если народ хочет покоя и порядка, он их получит. Давайте за это и выпьем. Они снова чокнулись.

— Ваши слова да богу бы в уши, — вздохнул Алексей. — Но я считаю необходимым бороться за тот мир, в который верю.

— Что же, надеюсь на ваш разум, — вздохнул Санин. — Только не давайте себя обмануть.

Жена Санина, неся поднос с тремя чашками чая, вошла в комнату.

— Ах, Аннушка! — воскликнул Санин, вскакивая и помогая жене поставить поднос на стол. — Ты бы меня позвала помочь. Ну, садись, свет мой, выпей с нами.

— Хватит, ради бога, совсем чуть-чуть, — зарделась Анна.

Налив коньяку жене, Санин снова наполнил рюмки гостю и себе. Все трое чокнулись и выпили.

— Мне решительно хватит, — положил руку на рюмку Алексей, уловив новое поползновение Санина к бутылке. — Сегодня еще работать.

— Как знаете, — пожал плечами Санин. — Ну что же, расскажите нам, господин подполковник, как крепятся рубежи государства новопровозглашенного?

— Это самый сложный вопрос, профессор, — начал Алексей, старательно изображая нерадивого студента из анекдота. — Формально независимость Северороссии восстановлена в границах тысяча семьсот сорок первого года. Это значит, что в нее входят земли Новгородской, Псковской и Архангельской губерний, включая Карелию, Эстонию и Финляндию. Но в Финляндии идет своя гражданская война, а командующий финской белой армией генерал Маннергейм заявил, что требует независимости Финляндии и только на этих условиях готов вести переговоры. Мы туда и не совались, поставив лишь кордоны на дорогах Карельского перешейка. О Карелии вообще речи нет. Туда даже у Советов руки не дошли, и в некоторых волостях правят еще царские чиновники. В Архангельске Северный флот тоже восстал, взял власть. Но что там творится на самом деле, сам черт не разберет. Вице-адмирал Макторг гнет свою линию на реставрацию североросской монархии, и с ним еще надо наладить отношения. И здесь уж точно не до демаркации границы по оленеводческим пастбищам. Эстония оккупирована немцами, которые вообще ничего не ответили на нашу ноту с просьбой о признании. О признании Северороссии пока объявили только Британия и Королевство Таиланд. На правом берегу Наровы стоят остатки армии генерала Юденича, который вообще пока никого не признал. Он принадлежит к великоросскому дворянскому дому, а семьдесят процентов его солдат и офицеров — из губерний центральной России. Как они поведут себя в данной ситуации, предвидеть невозможно. Высылать пограничную стражу на Нарову адмирал запретил, поскольку это-де может послужить предлогом для самоотделения Эстонии. Да какая, к черту, граница, если Кингисеппская волостная управа заявила о создании Кингисеппской автономии и вроде даже начала выпускать свои деньги. В Пскове сейчас идут уличные бои между рабочими дружинами и присягнувшими нам ингрийскими стрелками, так что о выставлении кордонов в Псковской губернии еще и думать рано. Под Новгородом стоял корпус генерала Раевского. Узнав о перевороте в Петербурге, Раевский ввел свои войска в город и арестовал всех большевиков, эсеров и анархистов. Но правит он по законам Российской империи, Северороссии не присягал, хотя вроде согласился на переговоры с Оладьиным как с представителем иностранного государства. Адмирал сейчас там, и полтора часа назад я получил от него телеграмму с требованием выехать в Новгород и приступить к демаркации границы, при поддержке корпуса Раевского, по территории Новгородской губернии. Вот, собственно, что у нас нынче деется.