Он рассказал удивительную историю. На железнодорожной станции стояли все пассажирские поезда — и тот, «трудовой», как именовался тогда пригородный поезд, заменявший нынешние электрички. А мимо по «зеленой» шли и шли воинские эшелоны сплошным потоком. И отцу моему, человеку мужественному и решительному, исполнительному и ответственному сверх всякой меры, пришло в голову одно: идти домой пешком за семьдесят километров! И он шел всю ночь, где-то бежал и без опоздания, к девяти, отправился на работу. Работу мой отец всегда называл «службой», а зарплату — «жалованьем».

Отец мой был бухгалтером, человеком исключительно законопослушным. Постоянно его отзывали на какие-то военные сборы. И совсем не случайно мать не убирала далеко его военную фуражку и шинель с «кубиками». Уже вскоре все это понадобилось — началась странная, вызвавшая поначалу удивление и недоумение «финская» война, а там и Великая Отечественная…

Голосования на этом Политбюро, можно считать, не было.

— Эст ли кто протыв? — помедлив, бросил Сталин, чуть наклоняя голову и обводя всех внимательным взглядом. Почему-то даже казалось, что смотрел он не глазами, а — усами. Усы подрагивали, когда он переводил взгляд с Молотова на Кагановича, с Кагановича на Маленкова, с Маленкова на Берию — уже выбрал его себе как особо доверенного, чтоб не сказать, «дурака», — задержался на Ворошилове — ручной нарком явно отяжелел, заплыл благополучием. После казней всех своих противников, а главное, устранения Тухачевского Ворошилов почивал на лаврах и упивался любовью бесстыжих балеринок второго разбора из Большого театра. Большой театр был, кажется, всегда поставщиком двора. Разведка доносила Сталину, что первый маршал резвится не по возрасту, но Сталин в иных случаях, и в данном тоже, казался невозмутимым. «Пускай резвится. Мужик должен иметь не одну женщину, если он здоров». И все-таки на Ворошилове Сталин задержал взгляд и усы чуть дольше. «Посмотрим… Как справится этот нарком с задачей по Финляндии… Поглядим… И если справится плохо…» Сталину все больше нравились два бритоголовых, уверенных в себе высших командира — Тимошенко и Жуков. Оба — Тимошенко после Польши, а Жуков после Халкин-Гола — ходили в героях. Это были настоящие вояки. Волки. Не то что этот Клим со своими партизанскими замашками.

— Я полагаю… Чьто в Прыбалтыкэ… нэ возныкнэт болших проблэм с восстановлэныем там Совэтской власты. Не ожидаэтся и проблэм с Бэссарабыей… Но болэе сложьной проблэмой, навэрноэ, будэт проблэма з Фынландыей… Ми обязаны вэрнуть Россыи эту огромную, богатую лэсом страну з виходами в Атлантыку и з контролэм над Балтыйским морэм… Фынны — самый упрамый народ из прыбалтов. Оны и слущят нэ хотят о мырном воссоедынэнии.

Сталин помолчал. Про себя он думал: какой же был дурак этот Старик, подписавший, явно сгоряча, декрет о независимости Финляндии! Как он помог вообще развалу России, как много натворил неразумного, непродуманного, подчиненного лишь его вздорной, не принимающей возражений воле. Развалить Россию! И вот теперь какие надо приложить силы, чтобы восстановить то, что Ленин рассыпал одним росчерком своего вздорного пера. И с благословения своих послушных прихвостней: Рыкова, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Радека. Отдать власть националистам, отдать землю куда как легко! Как взять их, власть и землю, обратно?

— Фынляндыя… может уступыть толко военной сыле. Ми пришли к выводу, что надо предъявит эй такие условыя… чтоб она отдала нам вэсь Карэлский пэрэшеек з их ваэнными укрэплэныями, угрожающими Лэнинграду. Ми можем прэдложить им взамэн вдвое болшюю площад… на сэвэрэ… Фынны на это нэ пойдут… И вот тогда… Я увэрэн… ми будэм способны… рэщит эту задачу сыламы флота… и армыи. Я думаю… достаточно будэт войск одного Лэнинградского округа. А командующим будэт… товарыщ Мэрэцков… Фынландыю нужьно поставыт на колэны чэрэз двэ, максымум тры… нэдэлы.

Он опять задымил трубкой с самым озабоченным видом.

— Рэщив эты задачы, мы создадым пят новых совэтских рэспублик. А далще, может быт… и эще одну… там, гдэ была Полша. Война же… с Гэрманыей прэдставляэтся нам нэизбэжьной… однако нужьно сдэлат всо, чтобы она нэ развэрнулась ны в слэдующем, ны в сорок пэрвом. Пуст нэмцы… воюют… Пуст нападают на кого хотят… Пуст как можьно болще увязнут в этой войнэ… Это игра на нашю мэлницу… Я хотел сказат — вода… А когда фашистская Германыя увязнэт в этых войнах… тогда… ми посмотрым… чьто нам дэлат… Главная задача сэйчас — строгый нэйтралытэт… Я надэюс… чьто ви мэня понялы… и особо хочу прэдупрэдыт об абсолютном соблюдэныи тайны… Протыв… нэт… Тогда останутся: Ворошилов, Жюков, Тымошенко, Мэхлис, Кулик, Шяпошныков и… Мэрэцков… Остальные свободны, — заключил он первую часть своей «вечери», посвященной нападению на Финляндию.

Молотов уходил с заседания с каменным лицом, и не понять было: рад он решению вождя или предвидит новые дипломатические трудности. Да, дипломатия неплохо давалась этому жесткому человеку с обличием потомственного интеллигента: как-никак он — племянник великого композитора Скрябина, а фамилия его для незнающих и была — Скрябин. Он, правда, не блистал высшим образованием, плохо знал языки (знал, учил чуть ли не ежедневно английский, но с французским — языком дипломатии — был полный провал, немецкий знал кое-как, в обиходных фразах).

Но Молотов, однако, был донельзя упорен, усидчив, отсюда и его прозвище Каменная жопа, но именно этой «жопой» Молотов и добивался того, чего не достигнул бы острым умом. Усидчивости, работоспособности, твердости характера, жестокости Молотову было не занимать. Во всем названном он мало в чем уступал Сталину и меньше всех в Политбюро лебезил перед ним. Иногда он даже кипятился, надувался филином, отстаивая какой-нибудь вопрос, и тогда принимался мучительно заикаться. За что — смешно! — Сталин его любил и даже прощал без всяких помех. Это был ручной филин.

— Опят из сэбя выщел? — говорил Сталин, махая трубкой на расходившегося подчиненного. — Уймыс… Уймыс… Всо… Уступаю…

Я уже сказал, что Молотов уходил в большой задумчивости и главным образом потому, что размышлял, как «не сказать» своей лезущей во все его дела жене Полине Семеновне, Перл-Жемчужиной, как она сама перевела свои имя и фамилию, о решении этого закрытого Политбюро. То, что она полезет с допросом, не подлежало сомнению.

Каганович уезжал озабоченно. Ему надо было не домой — на работу. Готовить эшелоны под грядущую войну. К тому же в 39—40-х годах менялась и паровозная тяга, на многих линиях пошли электровозы «ВЛ», и Каганович буквально разрывался меж любимым детищем — паровозами и требованием времени — электрификацией дорог. Сказать по чести, более работоспособного фанатика, чем Лазарь Моисеевич, Сталин вряд ли нашел бы. Если Сталин был «Ленин сегодня», то Каганович был «Сталин на транспорте». Жесткий, жестокий, грубый до отвращения, крывший матом своих подчиненных, безжалостный в репрессиях, только что курировавший Москву, а теперь нарком железнодорожного транспорта, он курировал и строительство метро и, пожалуй, единственный работал без сталинских нахлобучек. Пламенный большевик, он пожертвовал двумя братьями, когда пришло время репрессий. Это был тоже железный, «стальной» солдат. Революция, бесчеловечная по всей своей сути, и родила таких солдат и эти названия: железный, стальной, каменный, бронзовый… Какие еще? Может, чугунный? Были и чугунные, и бронзовые, высились по городам и весям на площадях и пьедесталах — все с протянутой рукой, указующей перстом, куда идти, что делать, кого казнить, как думать… Когда-нибудь, в новом тысячелетии, все эти каменные, чугунные, бронзовые, стальные, железные будут переплавлены или рядами построены в музеях в назидание другим поколениям. И поколения будут вглядываться в лики этих бронзовых, чугунных, каменных и стальных, как мы ныне вглядываемся в лики Цезарей и Троянов, Неронов и Тибериев, пытаясь понять, зачем они жили и что творили. Но тогда, в 39-м, все эти не успевшие встать на пьедесталы жили, решали, творили, двигали страну в то непонятное светлое будущее, в которое, похоже, даже верили сами.