Ежов открыв рот, не веря ушам, вытаращив глаза, смотрел на Сталина.

— Да… На Магадан… На дэсят лет… — продолжал Сталин, — ти будешь исправно служит. И… через дэсят лэт сможешь выйти на выслугу и… поэдэшь в любой город, но нэ блыже Урала ат Москвы… А как устроишься, капытан Бондарэнко… Это уже… будет твое… дело… Ти будэшь получать положенные повишэния… можэт… вийдэшь… и полковныком… Эсли будэшь хорошо служит и нэ начнощь снова пыть… как пыл… Всо… Как выдыщь… Я выполнит… твою просбу… Сохраныл тэбэ… жизн…

Ежов вдруг бухнулся на колени и так, в позе молящегося грешника, стоял, не зная, что сказать.

— Встан! — резко приказал Сталин. — Всо… Можэтэ идты. Но… знайтэ… эсли вы вспомнытэ, — Сталин нажал на слово, — кэм ви былы и попробуэтэ кому-то сказат об этом… — Сталин не продолжил.

Ежов с трудом поднялся с колен. И хотел, видимо, что-то сказать, поблагодарить, но Сталин махнул рукой, и бывший нарком повернулся к двери.

— Да… Эще… — остановил его Сталин. — Нам известно… что ви… сожитэлствовалы с многымы женщинамы… И… эще… коэ с кэм… — Сталин фыркнул. — Ващя нэдавняя связ, чьто работает в гастрономэ на Тверьской (Сталин по-прежнему называл так улицу Горького), не должна знат нычего… Со второй вашей женой Фринберг-Гладун разбыраются, а первая ваша жена… Антонина Тытова… Навэрное, тоже… исчэзнэт… ви… встрэтитэс с ней… в Магадане…

Ежов снова открыл рот, чтобы благодарить, но Сталин жестом указал на дверь.

— Мнэ нэ нужны ващи… благодарносты… Надэюсь, ви понялы, как собырат досье… на товарыща Сталина. Всо… Идыте… Всо!

Когда дверь за Ежовым, видимо, все еще не верящим в то, что он жив и даже условно свободен, медленно закрылась, Сталин подошел к окну и, подняв складчатую портьеру, стал смотреть в мрачно-пасмурное ночное небо. За окном шел снег, а по мглисто-темным облакам светилось розово-фиолетовое отражение огней гигантского, еще не спящего, утомленного прошедшим днем города. Слышно было, как под окнами дворники метут и сгребают снег. Снег Сталин любил. Со снегом приходило тепло, а вот морозные дни едва переносил. В морозы он чувствовал неврозный страх и раздражение, и это отражалось на всем — от обращения с обслугой до резолюций и решений. Проследив датировку документов, подписанных: «И.Сталин» или просто «СТ», можно заметить: самые жестокие его «указы» падали на зимние месяцы: ноябрь, декабрь, январь… Январь особенно. Конца января, как все невротики, Сталин ждал, считал дни.

В Кремле висел большой старинный барометр в медной оправе. И в секретариате у Поскребышева замечали: едва прибор этот показывает «к осадкам» или зимой «к теплу», Сталин становился добрее, разговорчивее, бывало, даже шутил. Возможно, и эта мысль — отпустить Ежова — пришла Сталину в связи с наступившей широкой предвешней оттепелью.

А в Политбюро знали: Сталин, дождавшись первой капели, бывало, почти всегда устраивал на даче в Кунцево, а реже в Семеновском обильные попойки, приглашая актрис, писателей, сам пел песни дуэтом с кем-нибудь. Танцевали под патефон… А Валечке начинало доставаться обилие тех ласк, какими темпераментный мужчина-кавказец одаривает свою любовницу.

Сталин думал, что вот так, как он поступил с Ежовым, можно вроде бы поступить и с любым из расстрелянных в 37—39-м «соратников». О таком вот именно «освобождении» и молил его в письмах арестованный, сидевший под следствием Бухарин:

«Иногда во мне мелькает мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться, не выходя за пределы двора».

Письма этого «перевертыша» — так презрительно именовал его Сталин — всплывали в памяти, их было много, и они вопили, молили о спасении. Никто из обреченных: ни Зиновьев, ни Каменев, ни Рыков — не старались так. Бухарин же все мыслимые силы своего изворотливого ума, все возможности воздействия словом, «образом» употребил на то, чтобы разжалобить вождя, спастись любой ценой, уйти хоть с откушенной лапой, как уходят из капкана лисицы и волки. Бухарин любил животных, и когда его расстреляли с той беспощадностью, которая с 17-го года была как бы узаконенной нормой, в кремлевском парке долго жила и пряталась бухаринская полуручная лисица.

Почему же Сталин остался непреклонным? Он думал, что, отпусти он Бухарина, отпусти Зиновьева, Рыкова, Пятакова, Радека, о них непременно узнала бы партия Троцкого, их подняли бы на щит, и скрывать их, не расстреляв, было бы абсолютно невозможно, не то что этого жалкого дурака Ежова. К тому же Сталин знал: Ежов просто глупец, исполнитель его воли, старавшийся превзойти начальника и натворивший по этой глупости немало дури.

Весь тридцать девятый, сороковой и даже сорок первый годы приходилось «дурь» расхлебывать, разбираться, освобождать воистину невинных — из лагерей за эти годы было освобождено около 400 000 заключенных, из них — 12 461 несправедливо уволенных из армии или арестованных на службе. И все-таки Ежов, как передавала сталинская разведка, и за глаза не оскорблял Сталина. А вот как крыл его Бухарин, когда был в славе и силе, Сталин всегда и точно помнил и потому не верил ни одному его слову.

Хмурясь, Сталин думал: а как поступили бы Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин, будь они у власти, а он… на их месте? Разве они пощадили бы его? «В конце концов, — думал Сталин, — я же дал Бухарчику возможность бежать, дал ему поездку в Париж вместе с женой незадолго до ареста… Могли бы не возвращаться».

В просьбе о помиловании Бухарин прямо молил: «Сделайте меня неким Петровым, а Бухарина — расстреляйте. Я на коленях стою перед партией». И точно так же просил Ягода…

Но Сталин не сделал этого. «Примирившийся враг — враг вдвойне». Легче, переступив через себя, подписать приговор. А Сталину и не надо было «переступать»: на то есть суд, на то есть право на помилование через ВЦИК, есть председатель этого ВЦИКа — Михаил Иванович Калинин. И он может помиловать, согласно Конституции… Сталинской Конституции… И помилования, конечно, не было. Бухарчик же явно рассчитывал на помилование. В тюрьме он даже постригся «под Ильича» — сидел на скамье подсудимых, с бородкой и лысиной, — ни дать ни взять оживший Ленин. Не станут, мол, все-таки расстреливать «нео-Ильича». А расстреляли…

Сталин плюнул в корзинку для бумаг, отошел от окна, опустил штору. Может быть, эти расстрелянные в 38-м повлияли на судьбу Ежова? Нет. Пусть его… Пускай живет. И даже встретится со своей первой женой. Она такая идейная — до дурости… Ежов был просто его ретивый исполнитель. Пьяница… Бабник… Палач… И ничего больше. А вот Ягоду, его предшественника, он, Сталин, не выпустил бы из когтей никогда. Слишком много знал этот «фармацевт», слишком далеко за рубежи тянулись его информативные паутины, и это закон: слишком много знающий — обречен.

Да вот они — по порядку: Урицкий, Свердлов, Дзержинский, Менжинский, Куйбышев, Фрунзе, Зиновьев, Рыков, Каменев, Бухарин, Якир, Реденс, Енукидзе, Орджоникидзе, Склянский, Фриновский, Троцкий — и надо ли продолжать? Дальше пойдут тоже много знавшие, но знавшие все-таки поменьше, военные и из НКВД: Блюхеры, Егоровы, Тухачевские, Берзины, Плинеры, Молчановы, Белобородовы, Дыбенки-Крыленки. Много… Очень много. Они тоже очень много знали и очень много сотворили в этой революции и Гражданской. А в 30-е годы война продолжалась, но уже как война за власть «ленинской гвардии» и армейской верхушки против утвердившейся «гвардии вождя». Сбросить и просто уничтожить его не удалось, а вот он сумел вовремя и без пощады истребить эту опасную силу, истребил ее всюду: в партии, армии, НКВД, Наркоминделе, в охране, даже в науке и культуре.