– Еще бы! Не решилась бы! Да ты, кажется, все сделаешь, что только захочешь! Ад и дьяволы!

– Ну, милый братец, в таком случае я призываю милорда Уолси в свидетели того, что вот в этой самой комнате, почти на этом же самом месте, ты обещал мне, что после смерти Людовика я буду вправе выйти замуж по собственному выбору. Основываясь на этом, я вошла с Брендоном в маленькую часовню, распустила волосы, нас обвенчали, и теперь никакая сила на земле не может разлучить нас!

Генрих с изумлением посмотрел на сестру и затем разразился громким хохотом.

– Так ты венчалась с Брендоном, распустив волосы? – воскликнул он, давясь от хохота и хватаясь за бока. – Ну, матушка, тебе, видно, и вправду сам черт не брат! Бедный Людовик! Вот это я называю славной шуткой! Значит, ты жарила его на медленном огне? Ручаюсь, что он с удовольствием умер! Наверное, ты порядком отравила ему остаток дней?

– Ну, – пожимая плечами, отозвалась Мэри, – ведь он хотел во что бы то ни стало заполучить меня!

– Бедный Брендон! Каково-то придется теперь ему! Ей-богу, мне его даже жалко!

– О, это – совсем другое дело, – ответила Мэри, вся просветлев при имени Брендона.

Между тем Генрих обратился к Уолси:

– Слышали вы что-нибудь подобное, милорд? Что же теперь делать?

Уолси сказал в ответ несколько смягчающих слов, и они подействовали на короля, как масло на волны, так что Мэри в душе пожалела, что некогда назвала его «проклятой собакой».

Помолчав немного, Генрих спросил:

– Где Брендон? В сущности, он отличный компаньон, и раз мы тут уже ничего не можем изменить, значит, надо примириться. Брендон найдет в тебе свое наказание и без нас! Скажи ему, чтобы он явился ко мне, – наверное, ты припрятала его где-нибудь! А там мы посмотрим, что можно будет для него сделать!

– Что ты хочешь сделать для него, братец? – поспешно спросила Мэри, торопясь использовать милостивое расположение духа короля.

– Об этом уж, пожалуйста, не беспокойся! – сурово ответил Генрих, но Мэри стала ластиться к нему, и он продолжал: – Ну, чего ты хочешь? Говори! Лучше уж я заранее откажусь от сопротивления тебе, потому что ты все равно добьешься того, чего захочешь! Ну, так говори!

– Не мог ли бы ты сделать его герцогом Саффолкским?

– А! Ну что же, я думаю, что мог бы. Что вы скажете на это, милорд Уолси?

Канцлер заявил, что считает это пожалование Брендона самым лучшим и подходящим.

– Ну, так пусть так и будет! – решил Генрих и обратился к сестре: – Но теперь я иду на охоту и не желаю слышать больше ни слова от тебя, иначе ты своими льстивыми улыбочками оттягаешь у меня в пользу Брендона добрую половину моего королевства! – Он повернулся, собираясь уйти из комнаты, но на пороге остановился и спросил: – Мэри, не мог ли бы твой муж быть здесь к будущему воскресенью? Я устраиваю турнир, и Брендон мне очень нужен!

* * *

Вскоре Брендон получил титул герцога Саффолкского, однако герцогские поместья король удержал для самого себя.

Тем не менее Брендон искренне считал себя богатейшим и счастливейшим человеком на свете. Да и наверное он был одним из самых счастливых. Такая жена, как Мэри, очень опасна, если только не находится в полном подчинении. Но Мэри руками и ногами запуталась в шелковых петлях собственной сети и могла теперь расточать любимому все свои богатые дары любви и блаженства.

С этого момента прекрасная, чарующая, своенравная Мэри исчезает со страниц истории – вернейшее доказательство того, что она воздвигает незыблемый трон в сердце Чарльза Брендона, герцога Саффолкского!

В три часа пополудни, в холодный мартовский день, в понедельник, 1601 года, на маленькой башенке огромного деревянного здания, расположенного на берегу Темзы, немного западнее Лондонского моста, взвился красный флаг и раздался звук трубы. Это огромное здание имело круглую форму, и большая часть его была даже без крыши; построено оно было отчасти на кирпичном, отчасти на каменном фундаменте. Это был знаменитый так называемый Круглый театр (Globe theatre); красный флаг и трубный звук обозначали, что «слуги обер-гофмейстера» сейчас начнут представление. В этот день, как гласила афиша на дверях, должна была идти «Трагическая история Гамлета, принца Датского», написанная Вильямом Шекспиром. Лондонские жители хорошо знали, что этот Вильям Шекспир – один из вышеупомянутых «слуг обер-гофмейстера» и написал уже несколько пьес, разыгранных этими «слугами». Многие из прочитавших афишу сразу угадали, что «трагическая история», вероятно, заимствовала свой сюжет из пьесы какого-нибудь старинного автора и что она уже не впервые появляется на сцене.

Шумная толпа людей всевозможных возрастов и сословий, в фуфайках, штанах, в брыжах и в плащах, в шляпах с перьями и в простых шапках, нетерпеливо ждала, чтобы раздвинулся наконец потертый занавес, отделявший сцену от зрительного зала, похожего на огромный круглый амбар. Вдоль стен этого театра шли деревянные галереи, а под ними возвышалась площадка, разделенная на ложи, называвшиеся «комнатами» и украшенные спереди цветною материей. Сцена и комната актеров были покрыты соломенной крышей, а деревянные галереи заменяли крышу ложам.

Самая внутренность театра, имевшая форму буквы «О» и называвшаяся «двором», была вся заполнена почтенными гражданами, учеными, судьями и адвокатами в черных одеждах, здоровенными солдатами и всевозможным другим людом самых различных профессий или совсем без профессий. Все они говорили, смеялись, покупали фрукты, пиво и вино у бесчисленных продавцов, сновавших повсюду, и над их головами не было никакой крыши, кроме голубого неба. Здесь не было ни сидений, ни пола под ногами, все стояли прямо на земле.

Толпа в этом так называемом дворе ждала начала представления с нетерпением. Разодетая же в бархат и шелк знать сидела в своих ложах и лениво посматривала на более интересную публику в галереях, причем имела скучающий, разочарованный вид. Наиболее солидные граждане в галереях и во дворе, очевидно, пришли сюда, чтобы за шесть или восемь пенсов получить то удовольствие, на которое они могли рассчитывать за свои деньги. В самой верхней галерее собрались мальчики, поедавшие яблоки и грызшие орехи; они боролись между собою и рады были смеяться своим собственным шуткам, так же как и тому, что происходило на сцене. Во дворе виднелась группа разодетых женщин известного пошиба, они курили, как мужчины, и отстаивали, как могли, свои места от других. Две или три дамы, мало заботившиеся об общественном мнении и презиравшие его, сидели открыто в ложах, но в масках.

Время от времени, до начала представления, появлялся какой-нибудь молодой аристократ, надушенный, украшенный перьями и драгоценными камнями, вооруженный шпагой с золотой рукояткой, вложенной в бархатные ножны; он, высокомерно и презрительно поглядывая кругом, проходил в «комнату» лордов, то есть в главную ложу, выходившую к сцене, или же отправлялся прямо на сцену, покрытую циновкой, и садился там на трехногий стул, который приносил сам или который подавал ему паж, получивший этот стул у театрального служителя за шесть пенсов. Там на таких же стульях, по бокам сцены, восседали другие аристократы; некоторые из них разговаривали между собою, некоторые играли в карты; отсюда ясно можно было расслышать, как актеры смеялись и болтали в актерской, делая последние приготовления к началу представления.