работягам в комбинезонах, которые выбирали смеситель для раковины, но они на него и не взглянули, поэтому Робин решил не лезть с советами. Переместился к следующей витрине.

Через пару минут появилась Лили.

– Итак. Золотой юбилей.

– Точно, – улыбнулся Робин.

– Черт возьми, пап. А что мама об этом думает?

– Она ничего не знает. И я не хочу, чтобы знала, хочу устроить сюрприз.

– Ого. Но, откровенно говоря, мама не из тех, кто любит сюрпризы.

– Но, понимаешь, если я скажу заранее, она может решить, что я прошу ее помочь. Прибраться в доме, приготовить еду и все такое. Это ее раздосадует. И потом, она много работает, рисует свои картины, ты же знаешь.

– А ты не можешь сказать, что не просишь помощи? Сказать, что будет праздник, но ей не о чем беспокоиться, что ты сам все организуешь?

– Тогда она будет уверена, что я все сделаю не так.

– Ну…

Он понимал, о чем думает Лили. Для Робина дочь была как раскрытая книга. Она думает, что отец, скорее всего, действительно все сделает не так.

– Я надеялся, что вы с сестрой поможете мне советом, – сказал он. – В смысле, не с закусками и прочим – на этот счет у меня есть свои соображения, – но подскажете, как вообще принято праздновать золотой юбилей.

– А как быть с гостями? – спросила Лили. – Ты же знаешь, у нее всегда есть особое мнение, кого следует пригласить.

– Гости – наша семья, – сказал Робин. – С этим-то она спорить не станет?

– Наверное.

– Сейчас, например, – ловко ввернул он, – вы, девочки, могли бы прикинуть, в какое время лучше все устроить. В воскресенье, думаю, – в воскресенье первого июля, – но вот днем или вечером? Не забывайте, что у нас есть малышня.

– Нет, только не вечером! Если будут дети, то не вечером!

Он сделал вид, что размышляет.

– Да, ты права, – сказал он наконец.

– Давай днем, устроим ранний обед. И тогда Дэвид со своими смогут вернуться домой до темноты. И организуем все у нас дома, если ты не против.

– Нет, я хотел бы в нашем доме, – возразил Робин.

– У вас. Хорошо.

Ну вот и договорились. Как легко вышло-то.

* * *

Величайшее достижение Робина: ни один из его детей не догадывался, что Мерси больше не живет дома.

Да, они знали, что если хотят связаться с мамой, то первым делом надо звонить в ее студию. Ну, по крайней мере, девочки знали. (Что там знает Дэвид, не поймешь, он почти ни с кем не общался.) И никогда не удивлялись, если, заскочив домой по какому-нибудь делу, заставали там одного Робина. Это можно было объяснить ее работой, увлеченностью живописью. Художники! Они же все ненормальные. В хорошем смысле, разумеется.

И самый большой его страх: Мерси однажды возьмет да и выложит детям правду. «Мы с вашим отцом живем раздельно», – скажет она вдруг, бросит так между делом, как ни в чем не бывало, как будто бы им и так это давно известно. Это убьет детей. Они будут полностью раздавлены. Одна только мысль, что Мерси может такое выкинуть, приводила Робина в ярость, хотя она ни разу ни словом не обмолвилась на болезненную тему. Злиться ему было не на что.

Его двоюродная бабушка, которую он называл тетушкой Элис, не одобряла Мерси. Нет, впрямую она так не говорила, просто возражала против брака в принципе. «Я только хочу тебя предупредить, – говорила она, – что за то качество, из-за которого ты на человеке женишься, за то же самое ты его в итоге и возненавидишь». Робин понимал, что тетушка намекает на «аристократические манеры» Мерси, как она их называла, но женился-то он не из-за них. Какое ему дело до социальных условностей? Нет, именно спокойное достоинство Мерси, вот что его привлекало – ее уверенность, осанка, когда она стояла за прилавком. Она так отличалась от назойливых, смешливых, кокетливых девчонок, с которыми он имел дело раньше. Вопросы социальных различий волновали исключительно тетушку Элис, всю жизнь проработавшую на консервной фабрике.

С тетушкой Элис он жил с четырнадцати лет, с того момента, как его мать умерла от рака. Хотя на самом деле, как говорила тетушка, умерла она от душевной боли и разбитого сердца. «Если б не твой папаша, – вздыхала тетушка, – она и по сей день была бы жива и здорова». Отец его был шофером-дальнобойщиком, где-то в Нью-Джерси нашел себе другую и подал на развод, когда Робину было всего шесть лет. «Развод» – слово, похожее на нож, твердое, острое и жестокое, причина маминого беспросветного горя и вечной глухой тоски. После случившегося она пошла работать в химчистку, перешивала одежду, но, думая о матери, Робин помнил только, как она бесконечно лежит, свернувшись запятой, на диване в гостиной. Он допускал, что могут существовать причины – физическое насилие, например, – оправдывающие развод, но во всех остальных случаях – категорически нет. Пары, которые разводятся, они просто безответственные саботажники. Выросли, но так и не повзрослели. Он так и сказал Мерси, когда делал предложение. «Прямо тебе говорю, – сказал. – Если ты можешь хотя бы представить, что мы с тобой когда-нибудь разведемся, тогда я не хочу, чтоб ты вообще соглашалась выходить за меня». И она знала, что он не шутит. Обхватила себя за плечи, взглянула ему прямо в глаза и сказала: «Обещаю тебе, Робин. Такого никогда не произойдет».

Но кто знает, что привлекло Мерси в нем? Он до сих пор, после всех этих лет, дивился, что она вообще обратила на него внимание. Он же понимал, каков он – и смотреть-то не на что, фигурой не вышел, вести себя не умеет, неуклюжий, вечно все делает через пень-колоду, а потом часами ноет, с досадой качая головой. Бывало, сосед окликнет, приветствуя, Робин крикнет в ответ: «Ага, привет!» – махнет рукой как дурак и тут же сообразит, что сосед здоровался с кем-то другим, дальше по улице. Или кассирша в магазине скажет: «Приятного аппетита», когда Робин уходит днем обедать, а он ей: «И вам», а потом, уже на улице, с досадой шлепает себя по лбу, потому как она-то на обед не собиралась! Она только что вернулась с перерыва, елки-палки!

Самые простые действия бывали для него мучительны. Он, кажется, совсем не понимал намеков. Но все равно Мерси любила его. Он никогда не спрашивал ее за что – боялся, что если она всерьез задумается, то поймет, что ошиблась. Просто лелеял эту мысль, прижимал ее к груди, поглаживал и берег с того самого дня, как Мерси сказала ему «да»: