психологической прозы. Правда не фактов, но чувств. Должно быть, так учат юных леди в семьях новоанглийских браминов.

На потолке в проявленном образе Лиз появляется волнообразное движение. Мысли мои ей явно не нравятся. Но не могу остановиться.

Никакого представления о том, например, почему не падает летящий самолет или почему по телефону слышен человек за тысячу миль отсюда, – ни о чем этом она абсолютно ничего не знает. Не хочет знать. Но, что удивительно, и чудом не кажется. Она искренне презирает все это низшее знание. Даже не потому, что его так трудно получить. Хотя и это, наверное, тоже…

Лиз в потолке надо мной закрывает лицо ладонью. Сейчас видны лишь ее пальцы. Длинные пальцы, переливающиеся драгоценностями. Хорошо хоть обручального кольца там нет. Всегда снимает, когда идет ко мне?

Просто ей неинтересно. И о своей работе, о длинных ночах у компьютера, о суровой точности, внутренней стройности найденных, возведенных мной и отшлифованных до кристальной прозрачности алгоритмов, программ, о магическом очаровании этого безвоздушного, слаженно работающего мира, который строится у тебя на глазах, никогда рассказать ей не сумею. Но я там живу. Не меньше восьми часов в сутки… Несмотря на всю близость, не так много у нас общего… У этой аристократической женщины среди всех ее культурных или там духовных украшений настоящих драгоценностей немного. Или даже нет вообще… Еще хуже: я не помню, чтобы она когда-нибудь произнесла что-то по-настоящему глубокое или хотя бы просто интересное, свое. Или даже вычитанное в книге. Только приветливо оживленная разговорами любовная немота. На таком перекошенном фундаменте построить трудно… Ничего моего в ней нет. И моя к ней любовь – это любовь постороннего…

Со мной всегда так было. Души ведь близко касаться не могут… Но с таким телом, как у нее, это и… И сейчас уже не имеет значения, что она знает, что она говорит. Дело не в словах. А в ней самой, во всем ее облике, в лице, глазах, жестах… В конце концов, неважно в чем… разбираться в себе я не люблю… Если бы начал в себе разбираться, жизнь стала бы гораздо сложнее. И так-то… трусливая самозащита… Лишь бы продолжалось… зрение, как всегда, у меня побеждает разум…

В многоэтажном небе над Бостоном, в самом нижнем этаже, прохудился пол. Захлебывающийся в самом себе проливной дождь льет как из ведра. Тяжелые капли лупят по подоконнику совсем рядом с моей головой. Я пытаюсь представить это обмотанное влажными тучами ведро и Того, кто его сейчас наклонил над городом. Представить, не проговаривая про себя, а просто картинками, которые одна за одной всплывают в голове. Слишком много тщательно отточенных фраз произношу, записываю на работе, и теперь ночью в постели контролировать себя не хочется. Воображение вырвалось на свободу, мечется из стороны в сторону и тащит за собой на коротком поводке. Разумеется, из разрозненных картинок, будто наспех набросанных малярной кистью на плохо загрунтованном полотне, чего-либо отчетливого и цельного воссоздать не получается. Удается увидеть только мощные руки со взбухшими венами, темный край ведра, занимающего половину неба, и блики на дырявом дне. И услышать гром, похожий на раскаты огромного смеха.

Настроение у меня незаметно улучшается. Мне почему-то нравится, что я сумел сохранить эту детскую привычку понимать все буквально. Дурацкое стремление к стереоскопической ясности. Или это гены многих поколений раввинов, прилежно изучавших Талмуд, научившихся собирать рассеянные в мире божественные искры, дают о себе знать? Неплохо бы… Тысячи лет жили в Старом Свете предки мои по Закону Моисея. Закону, в котором они знали каждую букву. И вот я здесь, в Новом Свете, пытаюсь жить по закону Новой Англии… ничего толком не зная о нем…

Перед тем как уснуть, успеваю еще увидеть, как волнующееся лицо Лиз под шум дождя беззвучно стекает в воронку посреди кружащихся по потолку теней. Душа, разбухшая от воспоминаний о ней, от скопившихся слов, которые я ей так и не сказал, не смог произнести вслух, понемногу заполняется другой пустотой, идущей от центра воронки, – что-то беспредметное и прекрасное без краев и без центра, чистая яркость, как небо, заря или море. Ведь кроме Лиз нет ничего в Бостоне, нигде нет ничего, что было бы моим… И лицо ее по обеим сторонам сна поджидает меня.

Шум дождя понемногу заглушает мысли. Прижав руки к бокам, медленно плыву на своей постели с широко разинутым ртом внутри чистого без единой соринки света, несмотря на все свои сомнения, совершенно счастливый, и наконец засыпаю в безбрежный свет. Чтобы опять увидеть Лиз, жену моих снов, в самом центре этой светоносной пустоты. Сначала одни глаза, а потом всю. Снова всем телом почувствовать осторожно танцующие прикосновения пальцев, губы, дыхание… И дремота, принявшая ее форму, форму ее тела, обнимает, поглощает меня.

Теперь, после всего, что происходило между нами наяву, она появлялась каждую ночь… и наполненное ею вещество снов становится все более вязким, все труднее из него выбираться…

15. Лесной со-бор на двоих

(недалеко от Бостона, 27 октября 1991 года)

Лиз пришла сразу после ланча, и целых два часа мы провели у меня в кровати. А теперь, наполненные друг другом, бродим в лесу-заповеднике недалеко от Бостона. Мягкая осенняя ростепель. Пора ярких умирающих листьев, воздуха, пропитанного густыми лесными запахами, пора спокойного обостренного зрения. До этого мы не встречались уже пять дней. О приезде Майкла Лиз так и не рассказала. Сегодня, двадцать седьмого октября, день моего рождения. Она об этом, конечно, не знает, но лучший свой подарок я уже получил.

Всего одна взбегающая по пригоркам тропинка, сохранившая еще гальку и песок после совсем недавно ушедшей воды, ведет сюда сквозь шуршание листьев. Сквозь тонкий писк счастливых комаров, празднующих свое последнее солнце, сквозь слоистый настой из хвои с костяникой, жухлых грибниц и коры, накопившийся за лето в теплых воздушных ямах. Я очень хорошо помню этот лес, хотя никогда раньше здесь не был. Его мягкое свечение, нарезанное на узкие полосы темными стволами. Он вполне мог бы быть где-нибудь на берегу Медного озера возле Ленинграда.

Лиз идет чуть впереди. Не стесненные лифчиком груди плавно покачиваются. Ветер легко целует ее в губы, приподнимает шуршащую юбку. Тоже хочет раздеть? Мысли у меня все еще довольно грязные. Просто научился наряжать их в чистые красивые фразы перед тем, как произносить.

Вдоль этой самой лучшей в мире тропинки взъерошенные воробьишки, как набухшие почки, застыли на ветвях. Холмистый ковер с золотыми