заплатами, расстеленный по обеим сторонам, усеян влажным валежником и весь дышит своей замшевой влагой. Ковер оторочен бледно-зеленым мхом с потрепанной бахромой. Сейчас в нем отчетливо проступают резные кружева теней, переливающиеся ручейки тоненьких муравьиных троп. Если внимательней присмотреться, можно разглядеть сложный узор из сплетенных знаков заповедного леса – красных бусинок брусники и волчьей ягоды, неровных стежков сосновых иголок, круглых зеркалец черной, с алыми разводами воды, чуть подернутой девственной гнилью, шорохом бурых, желтых, коричневых листьев. И я полной грудью вдыхаю все эти запахи.

Мерцают в засохшей густой паутине одинокие капли дождя. Корчатся между корявых коряг посреди веселой слякоти переломанные голые ветки кустов. Торчат из-под ковра прорехи изъеденных дождем и солнцем, ноздреватых, непрерывно меняющих окраску валунов. Переломанные желтые лучи прорастают между ними, снова растворяются в призрачном воздухе. И весь ковер, все его ликующее многоцветье – словно неровный мягкий пол распахнутого настежь для всех лучистого собора, окрашенного в цвета осени. По краям ослепительно синего купола над ним солнечный ореол. Сам купол опирается на деревья, а по всему контуру живых курчавых колонн плывут многоярусные тучи.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Лиз.

– Стой, не двигайся. – Кладу ей на плечо тоненький прутик. Ветки, листья, сквозистые тени покачиваются в синем блеске ее зрачков. Порыв ветра взметает воробьиный щебет. – За заслуги в великом и трудном деле любви к Бостонскому Ответчику, Грегори Маркману, награждается Лиз Лоуэлл орденом осеннего леса первой степени. – Перед вручением награды Лиз запрокидывает голову и обеими руками поправляет каштановые пряди, присыпанные солнечной пыльцой. Ее тень раскидывает крылья, готовясь взлететь. – Можете поцеловать награждающего.

Прижавшиеся, уже очень хорошо знающие друг друга бедра, разделенные только моими джинсами и ее юбкой, маленькими толчками начинают свой привычный любовный диалог. Он не успевает набрать полную силу, когда хлынувший в рот поцелуй обрывается, и их разводят. Но не желающая смириться с расстоянием, неподвластная мне крайняя плоть упрямо продолжает лезть вперед. Мое тело, не в пример мне самому, не умеет лгать. Его живая сила снова уверенно побеждает мертвую силу тяготения. Лиз немного отдаляется, будто проверяя прочность соединяющей нас нити, внимательно смотрит на меня и снова целует в губы.

Деревья, прикрывающие свою наготу последними цветастыми клочками индейской осени, одобрительно перешептываются у нас над головами. В тот момент, когда я наконец под торопливые высвисты невидимых птиц вставляю черенок в свитер и разглаживаю под ключицей лист из кленового рембрандтовского золота, они заходятся в лихорадке листоплесканий. И, подтверждая награду, косой солнечный луч орденской лентой ложится ей на грудь.

Ветер над нашими головами готовит собор к осенней службе. Разносит ладаны засохших мандариновых корок, пожухших кленовых веток и сосновой смолы с запаянными в ней каплями солнца. Выстилает ковер лучшими листьями огненных кленов. Гудит в облепленных солнцем и плесенью длинных волокнах, в покрытых сукровицей трубах-стволах уходящего в небо органа.

С морщинистой кожи столетних стволов отодраны ломкие краски, чтобы не дребезжала потемневшая из-за осенней сырости кора и чище звучал хвалебный ирмос. Ветер – не ветер даже еще, а поветрие, первое поветрие приближающихся холодов – водит по веткам блестящими тонкими прутьями, точно смычками, натертыми янтарной смолою. Переводит дух и опять в вышних пробует их звучанье… Обрывок его, неизвестно как пробравшийся внутрь Ответчика, гуляет сейчас уже у меня в голове.

Странно, тени Лиз не отбрасывает. Может, действительно, источник света в ней самой? И теперь дано это мне видеть своими глазами? Орден осеннего леса все еще пылает на свитере. Солнце, снова появившееся в разрывах туч, вливается в ее глаза – при ярком свете они становятся еще более синими – с симметричным узором крапинок на радужках. Высвечивает верхнюю половину души. Ту, в которую она позволяет заглянуть. Это длится довольно долго. Потом она отворачивается и начинает рассматривать мертвые листья у себя под ногами. Судя по выражению лица, тема ее молчания резко изменилась.

– Эта Энн, твоя бывшая жена, она красивее меня? – подносит она подушечки пальцев ко рту. Сложная смесь любопытства, сожаления и тревоги слышна в голосе, доносящемся теперь откуда-то издалека.

Я, делая вид, что обдумываю, нахмуриваю брови и значительно поглаживаю ладонями отсутствующие бакенбарды.

– Нет, у нее было лишь глупое молодое тело, которое ничего не умеет. Потом и оно исчезло… по вечерам у нее все время болела голова…

– А у меня? У меня немолодое и много чего уме… – на полуслове останавливается она.

Перед тем как ответить, я некоторое время пытаюсь понять ее новое молчание.

– Лиз, как тебе удается всегда выворачивать наизнанку мои слова? Ведь мы же говорим не о тебе, а о моей бывшей жене… У нас ребенок умирал, ей было не до меня… Это длилось почти год, и я про себя решил, что она стала замороженной, совсем фригидной. – Неприятно об этом говорить. Но заставляю себя. Хочу, чтобы она знала. – Ее уже замкнутому в самом себе телу никто не был нужен… И между нами все кончилось… Она бросила курить, сильно растолстела, перестала следить за собой… Наполовину она никогда ничего не делала… Налилась новой агрессивной тяжестью. С каждым новым килограммом своего тела все больше отдалялась от меня… Последние три месяца мы спали уже в разных комнатах. Почти не разговаривали… Разучились понимать друг друга…

Поворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Вижу свое перевернутое голографическое отражение в глубине зрачков, немедленно успокаиваюсь, забываю обо всем и улыбаюсь.

– Ну вот… – возвращаюсь я наконец к своему рассказу. – Хотя и раньше, даже сразу после свадьбы, не понимал, что она чувствует. Ведь оба ее мужа были совершенно неотличимы. Вот ты скажи, как можно жить с двумя неотличимыми мужьями?! От одного близнеца-брата к другому…

– Наверное, некоторых женщин это, наоборот, привлекает… маленькие отличия могут делать наслаждение гораздо более острым… – задумчиво произносит Лиз.

– Незаметно она вытеснила всех моих друзей. Сделала так, чтобы им стало у нас неуютно… А может, даже и не делала. Само получилось.

– Вам надо было разъехаться. Нельзя так долго мучить друг друга.

Она стоит против солнца, и я прикрываю взгляд козырьком ладони, чтобы лучше ее рассмотреть. Ветер раскачивает тень от сережки по шее, лоскуты неба между ветвями. Играет волосами, и приглушенный цвет их сейчас как цвет самой осени.

– И я вдруг обнаружил, что остался совсем один, перестал для нее существовать… До сих пор не знаю, любила ли она вообще меня когда-нибудь… Теперь уже неважно… – Лес, шумящий вокруг, заставляет говорить почти шепотом. Но Лиз слышит. – Закончится этот процесс, начну бракоразводный… Хотя делить нам с ней нечего. Да если