«рак крови». Будто ножом крест-накрест. В «лейкемии» хоть немного клейкой, льющейся нежности, даже вязкого сострадания. – Каждый день еще один плохой результат обследования, еще один безнадежный разговор с врачом, еще одна захлопнувшаяся дверь. Ездили к какому-то странному немцу в Нью-Хэмпшир. Тот давал европейские лекарства, травы. Затем к сибирскому шаману-целителю, случайно оказавшемуся тогда в Бостоне. Тот заклинал. И ничего, ничего не помогало!

– Как же она со всем этим справлялась?

– Она не справлялась. Все в ней изменилось. Изменилась ее внешность, ее походка, ее речь. Стала какой-то неистово православной… И было страшно возвращаться домой, часть его смерти поселилась у нас. Вместе с ней повсюду появились иконы и живые горящие огоньки под ними. Сначала в спальне – я тогда уже ночевал в своем кабинете, – потом по всему дому… Вечером она запиралась у себя и молилась… Все больше дверей оказывалось закрытыми… не хватало воздуха…

– Это, наверное, очень трудно, когда за тобой все время следят глаза праведников. У нас икон в доме никогда не было… Ты ходил с ней в церковь?

– Никуда я с ней не ходил… Мне до сих пор снятся эти святые с мерцающими остановившимися зрачками. Один раз, помню, пришел домой совсем поздно. Настроение было ужасное, не раздеваясь, плюхнулся на диван. Но в середине ночи вдруг проснулся. Оглянулся по сторонам и понял, что не засыпал. Пошел на кухню что-нибудь перекусить и наткнулся – глаза в глаза – на строгий взгляд Андрея Первозванного. Это апостол, который крестил русских, исцелял больных, воскрешал мертвых.

– Я читала. Его два дня держали привязанным к косому кресту. А потом, когда солдатам велели снять, взмолился, чтобы не трогали. У солдат отнялись руки, и он сразу умер на кресте.

– Что-то меня в этой иконе поразило. Раньше никогда не вглядывался… Представляешь, широкоскулый темный лик чуть наклонен… Странный такой, предостерегающий жест пальцев… И я подумал: он знает о своем маленьком тезке… Еще в России читал, что воскресил он молитвой умиравшего мальчика. Может, поэтому Аня и повесила эту икону… Я вспомнил, что сегодня Пятидесятница – у нас на кухне висел церковный календарь, – день, когда апостолы получили дар исцелять… Вдруг показалось, что он слегка повернулся в мою сторону. И я, неожиданно для самого себя, опустился на колени, начал просить за Андрюшу. Решил, что слышит… Я бы и православным стал, если бы он Андрюшу исцелил… Наверное, длилось это долго, потому что очнулся, когда уже стал замерзать. Вернулся на диван и сразу уснул, счастливый… Сейчас даже глупо рассказывать… Ведь я…

– Нет, ничего глупого тут нет. Я хорошо тебя понимаю.

– Каждое воскресенье она ездила молиться в русскую церковь в Розлингдейл, к отцу Константину. Меня с собой не брала. Не настолько уже были близки тогда… Исповедовалась у него. Почему-то это было неприятно. Наверное, для нее жизнь со мной была грехом… В самом конце стала часами молиться по ночам… Но исцеления верой так и не произошло…

– Если тебе тяжело об этом…

– Тяжело… Однажды сказал, что такая молитва лишь отдаляет от Бога, и она совсем перестала со мной разговаривать… Избытком смирения она никогда не страдала… – Фразы, которые произношу, никуда не уходят и понемногу скапливаются где-то в затылке. Тянут голову назад и начинают там корчиться от боли. Но заставляю себя продолжать: – А когда Андрюши не стало, возненавидела всех.

– Ты не должен ни в чем винить себя. – Лиз осторожно прикасается к моей руке. Глаза мутнеют, становятся влажными. – Ведь ему же нельзя было ничем помочь.

– Я и не виню…

– Да? Посмотрел бы ты сейчас на свою ухмылку.

– В ухмылках я ничего не понимаю… А больше всех она тогда возненавидела меня. Был под рукой… Словно я знал, почему он должен был уйти, и не хотел говорить… Даже не дала отвезти в аэропорт, когда уезжала в Россию… И до этого на кладбище к нему всегда только порознь… Странно, что так легко от Андрюши уехала. Начистила мелом все образа и на следующий день, не говоря ни слова, исчезла… может, ничего из Америки брать с собой не хотела… я потом их отнес отцу Константину…

Воспоминание наотмашь ударило с такой силой, что я дернулся и остановился… Вырвал с мясом этот страшный день из памяти и поднес совсем близко к лицу. В образовавшуюся дыру хлынул сильный, злой ветер.

Ледяной старик-эскимос, живущий на северо-востоке мира, где-то в горах Гренландии, глухо завывая, тряс своими заиндевевшими, бесконечно длинными космами, из которых сыпались на землю маленькие мертвые рыбы с разинутыми ртами. Выдыхал снежный смерч, спускавшийся на Бостон с изжелта-серого, твердого неба. Валил наземь зазевавшихся женщин. Тонкими острыми иглами холод входил в провожавших, щипал белые лица, обмотанные в заиндевелые шарфы, острою дрожью ломался в промерзших венах. Свирепая поземка царапала щеки, носы, и слезы замерзали в глазах. И виделось, весь небосвод затвердел толстым слоем льда и почти не пропускает солнечный свет. А кладбище не снегом засыпано, но гашеною известью, проступившей из-под земли. По которой ровным строем брели понуро за горизонт черные каменные плиты с именами мертвых. Между ними шли мы с зажженными свечами в ладонях. И огоньки над свечами были как длинная трепещущая фраза, огненный ручей из восклицательных знаков.

Впереди, размахивая кадилом, шел отец Константин, высокий плечистый человек с лицом, в котором застыла навсегда отрешенная горечь. Седая заиндевевшая трапеция бороды прикрывала половину мощной груди и часть массивного золотого креста. Аня, обрюзгшая, совсем чужая, в расстегнутом длинном пальто и с непокрытой головой, брела за ним, тяжело спотыкаясь о торчавшие из снега корявые тени, и бормотала что-то понятное лишь ей самой. Долго и быстро крестилась, точно обметывала невидимой нитью дыры у себя на груди. Я сглотнул ледяную слюну и попытался взять ее под руку, но она, полыхнув зелеными глазами, сразу же вырвалась.

Над нами сквозь тусклую, замутившуюся от снежной взвеси пустоту, пустоту, в которой уже не было времени, не было ничего, проплывал узкий граненый ящик, оставляя за собою кровоточащий след. Но видел я только то, что свершилось минуту назад внутри церкви, когда отпевали. Видел измученный лик Андрюши, лежавший белой печатью на серой простыне. Под которой покоилось сейчас его худенькое тело, изъеденное лейкемией. Видел сложенные крестом почти прозрачные руки. Настойчивый и смутный запах благовоний вместе с приторно-сладковатым запахом смерти. И надпись высоко на стене: «Буду плакать я перед Господом». Видел, как отец Константин, окруженный многоголовым, безблагостным молчанием, отпускает его душу, как кладет в руку дощечку с разрешительной молитвой. Пропуск новопреставленному