успевшая переменить тему разговора, только-только скинувшаяся по рублю и проводившая Полковника с лучшими напутствиями, через мгновение ока уже могла видеть его с двумя бутылками «Московской особой». На ватнике младшего лейтенанта, пока ещё смутно, проступали полковничьи погоны.

— Если бы наш Полковник участвовал в скачках, — говаривал в таких случаях гидролог Никанорыч, — я ставил бы только на него. Беспроигрышный вариант. А специально для Полковника учредил бы кубок «Золотое копыто».

— Тут важна мотивация, — вставлял своё научное слово младший научный сотрудник Виталий, — а более весомой мотивации, чем эта, — и он щёлкал ногтем указательного пальца по только что принесённой бутылке, — трудно и представить. С такой мотивацией, если вам будет угодно, можно за час весь земной шар обежать.

— Вот за это и выпьем, — предлагал капитан запаса Акимыч, — за мотивацию и за неумолчный стук копыт по мостовой.

Все зажимали сверху ладонями горла стаканов с разлитой в них московской и чокались краями гранёных донышек, изображая глухой цокот копыт.

— Поехали, — добавлял при этом Акимыч, — по булыжничку, да по раскатанному.

После принятой дозы Полковника единогласно восстанавливали в должности, и его добродушное лицо, похожее на скомканный блин, расплывалось в благодушной улыбке.

Перед самым выходом в рейс Полковника понижали особенно часто, но к приходу на борт таможенников и пограничников для оформления отхода его обыкновенно восстанавливали в прежнем звании. Потому что стоять вахту на руле в чине старшего лейтенанта или даже капитана он наотрез отказывался.

Вахта на руле была нелёгкой. Можно сказать, что это была каторжная работа. Дело в том, что в связи с конструктивными особенностями судно плохо лежало на курсе, часто рыскало, особенно на волне, и его приходилось периодически одерживать, перекладывая перо руля то вправо, то влево. Привод к рулю был ручной, а крутить штурвал, удерживая судно на румбе, приходилось постоянно. Провернуть всё это хозяйство стоило больших усилий. Попробуйте вот так простоять четыре часа кряду, думаю, пропадёт у вас охота ко всему прекрасному. Ног под собой не будете чувствовать, аппетит пропадёт от усталости, и единственной мыслью, свербящей в вашей голове, будет — как бы скорее рухнуть в койку.

После заводского ремонта мы совершали плановый рейс в Северную Атлантику. Наш пароход должен был нарезать её, как пирог, делая гидрологические разрезы по живому телу океана вплоть до кромки плавающих льдов. Гидрологи на этих разрезах опускали в воду батометры Нансена, чтобы взять пробы воды, определяя её солёность, температуру и что-то ещё, о чём нельзя было говорить вслух.

Чтобы попасть в Атлантику, нужно было преодолеть штормовое Балтийское море: переход был утомителен, короткая крутая волна «била по зубам», то есть шла навстречу. Почти весь экипаж укачался. Всю принятую в себя пищу приходилось исторгать обратно — приносить в жертву Нептуну. Народ зеленел, слабел и тянулся к горизонтальному положению. Единственным исключением являлся Полковник. Ни качка, ни четырёхчасовое кручение массивного штурвала, ни понурый вид моряков не влияли на самочувствие нашего бравого рулевого. Нужно было видеть Полковника во время исполнения им прямых служебных обязанностей. Он лихо закручивал большой деревянный штурвал, который был вровень с его ростом, удерживая тем самым судно от чрезмерного рыскания.

Это был не матрос-рулевой, а ловкий наездник океанских стихий, нежданно получивший чин вице-адмирала. Его глаза горели, как перед морской баталией, цепкие руки подбирали нижнюю рукоятку штурвала и с энергией метателя молота запускали рулевое колесо, и оно иногда за один мах силой инерции проворачивало перо руля градусов на пятнадцать. И почти сразу же рулевой бросал колесо штурвала в другую сторону. При этом он зорко поглядывал на компас, согласовывая его показания с курсовым румбом.

— Давай, давай, Полковник, — говорил довольный, но сильно укачавшийся капитан, — заруливай, держи курс струной. Выберемся из Балтики — полегче будет.

После вахты на руле Полковник плотно обедал в штормовом режиме — во время сильной качки тарелки на стол не ставили, а держали на весу в руке — и шёл в носовой кубрик отдыхать.

— До второго пришествия не будить! — во всеуслышание объявлял он, прежде чем завалиться на свою нижнюю койку.

В штормовую погоду носовой кубрик был в самом невыгодном положении. Носовую часть судна мотало на волне особенно активно. Наши с Полковником койки располагались перпендикулярно борту, и при сильной бортовой качке спящие иногда принимали почти вертикальное положение: их ставило то на голову, то на ноги.

При моём высоком росте я упирался в переборки и в таком заклиненном состоянии мог даже временами забываться тревожным сном и видеть короткие красочные картинки из параллельного мира.

При своём малом росте Полковник летал в надкоечном пространстве, как костяной кубик в стакане нервозного игрока. Его бросало то пятками в стенку борта, то головой о переборку, а то прижимало животом к металлической сетке верхней койки, чтобы в следующее мгновение швырнуть вниз на коечный рундук. Изредка его просто выбрасывало на середину кубрика, и он ударялся о массивную ножку деревянного стола, намертво вделанную в палубу. Но это случалось, только когда наше многострадальное судно выписывало слишком сложный кульбит под напором небесных и морских стихий.

В таком неистовом круговороте Полковник мог крепко спать восемь часов. Когда его будили, он сонным голосом спрашивал:

— Что, уже второе пришествие?

Его тут же заверяли, что это именно так, и он бодро вставал на свою вахту. Собираясь на вахту, Полковник облачался в прорезиненный штормовой костюм и на ноги надевал охотничьи ботфорты, доходившие своими широкими раструбами ему до самых ягодиц.

По стечению обстоятельств нам с Полковником выпадало одно и то же вахтенное время — ему на ходовом мостике, мне в машине, — поэтому приходилось частенько страховать друг друга при перебежках по открытой палубе, постоянно заливаемой водой. Полковник, бывало, высовывался по пояс из двери, уставившись в надвигающуюся гору воды, потом приседал, будто в испуге, быстро задраивал дверь. По двери сразу же многотонным молотом ударяла Северная Атлантика, после чего на счёт «пять, шесть» дверь снова открывалась, моментально оценивалась обстановка, и Полковник давал отмашку.

— Давай, Серёга, с Богом! — говорил он.

И я сразу бежал по мокрой качающейся палубе к спасительному лазу, ведущему на палубу ходового мостика. Бежать вдвоём было бессмысленно, всё решали секунды: замешкайся один в лазе, второго обязательно накроет волной. У Полковника даже была такая присказка, мол, в море каждый гибнет в одиночку. Он, вероятно, ещё не знал, что на земле — тоже.

Смена вахты на мостике происходила всегда в штатном режиме и озвучивалась одинаково.

— Матрос Верёвкин вахту сдал. На румбе двести семьдесят.

— Полковник вахту принял. На румбе двести семьдесят.