– На первом этаже моего несчастного дома расположился броневой автомобильный дивизион! А знаете, кто у них главный? Какой-то бандит Агабабов!

– Наверное, товарищ Агабабов, – поправил ее государь, справившись с волнением. – Но вы можете жить на втором этаже… Это даже лучше!

– На втором этаже заседает ЦК большевиков. Я самому Александру Федоровичу писала… И никакого ответа. И Мордухаю-Болтовскому отправляла прошение… И в комитет РСДРП у Калинкина моста ходила!

– Зачем Мордухаю?.. Что может сделать Мордухай?.. – поморщился Николай Александрович, поймав себя на мысли, что имена нынешней администрации ему крайне неприятны.

Керенский ничего не может. Даже помочь несчастной Мале. Значит, гнать его, Керенского! Кто может его выгнать? Ленин. Через него и нужно действовать.

– Я пошла к большевикам и сказала: я – известная артистка с международной славой! Мне полагается жить во дворце. Съезжайте, говорю, с моей жилплощади! А они мне: съедем, когда уберется броневой автомобильный дивизион. Хорошо. Пошла в дивизион и спрашиваю: «Когда вы съедете?» А бандит Агабабов мне отвечает: «Когда уедет ЦК большевиков!..»

Кшесинская не узнала во мне меня. Как грустно! Но почему-то именно ко мне и обращается…

– Даже у собаки есть конура! – продолжала кричать Матильда. – Даже у лис есть норы, а у всемирно известной балерины ничего нет!.. Я вынуждена скитаться по друзьям и есть объедки с их стола!..

– …Ваше величество! Насилу нашли!.. – позади него стоял знакомый шпик с влажным лицом размороженного сала.

– Тише! – государь приложил палец к губам.

– Я вызвал автомотор. Он стоит на углу. Или вы хотите еще здесь остаться?

– Нет. Я уже все понял, – сказал Николай Александрович.

Действительно, на углу стоял «роллс-ройс» с откидным верхом, пригнанный из Зимнего дворца. Перед государем открыли дверцу, спустив на мостовую коврик.

Матрос, с которым он разговаривал, и Матильда Кшесинская увидали, как дезертир садится на заднее сидение роскошного автомотора. Артиллерии всегда большая честь, – подумал матрос. – А моряки? Они не плавают, а ходят. И не купаются, а тонут. Держи конец и отдай швартовые. Семь футов под килем. Ленточки на ветру. Скучно.

Где я его видела раньше? – подумала Матильда Феликсовна. – Дворянин, это заметно по выправке. А глаза печальные, как у побитой собаки. Матка Боска! За что караешь, Господи?.. За что гнобишь?

Ей было нехорошо. Миниатюрная Дюймовочка, экстравагантная полячка, в салоне которой паслась настоящая деревенская коза, превращалась постепенно в бездомную нищенку. И это при трех любовниках из августейшей фамилии… На ее рояле совсем недавно играли Брамса. Дым дорогих кубинских сигар был похож на фимиам. Коза Беата ходила между черных штанин от фраков и гадила тут же в салоне. Ее помет был похож на аккуратные шарики из глины и сена. Кто-кто из гостей наступал на них и падал, поскользнувшись. Но смешливой маленькой Мале, избалованному славой ангелу, уведшей своего первого мужчину из чужой семьи в возрасте четырнадцати лет, прощали всё. На ее грехах лежал отблеск царской порфиры. Только недавно, забредя в свой бывший дом в поисках правды, она услышала, как один матрос сказал другому: «Какая худенькая!.. Ее бы сразу и удавить!..»

…Вечером государь решил позвонить в Смольный институт. С дворцом Кшесинской связи не было вообще.

– Девушка, дайте мне Смольный, пожалуйста.

В трубке раздались шорохи и помехи.

– Смольный слушает, – раздался в трубке усталый голос.

– Могу ли я поговорить с кем-нибудь из членов военно-революционного комитета?

– По какому вопросу?

– По личному.

– Кто спрашивает?

– Романов. Самодержец Всероссийский.

В трубке наступила тягостная пауза. Потом раздался хриплый смех, и связь пропала.

К его удивлению, все донесения по поводу бывшего института благородных девиц оказались верны: он фактически не охранялся. Девицы вместе с администрацией переехали в Новочеркасск, и институт теперь кишел вооруженными озабоченными людьми, которых можно было признать за охрану. Но если все посетители состоят из охраны, значит место не охраняется – это подсказывали формальная логика и здравый смысл.

В прихожей зале стоял заряженный пулемет и вповалку спали крестьяне в шинелях. Откуда у них оружие? Почему в мирном городе полным-полно оружия? С фронта принесли, с фронта. Первое дело, когда город станет управляемым, – насильно отобрать ружья.

Государь увидел, как в бороде уснувшего мужика копошится крупная вошь. Он с отвращением переступил через непросвещенное тело. Отсутствие просвещения – не беда. Человек, слышавший в церкви Евангелие, но его не читавший, будет крепче любить государя. Но вот незаконопослушный гражданин с ружьем – это уже катастрофа. Он государя любить не будет. Для него ружье – его государь.

– …Не надо бояться человека с ружьем!.. – услышал Николай чей-то голос из глубины темного коридора. Но кто это был – не разобрал.

Мимо прошмыгнул господин в кожаной куртке, всем видом своим показывая, что кожанка – это не шинель. Государь на ходу учил социальные градации того миропорядка, который воцарился в эти недели в столице: низшая ступень – это штатское платье, средняя – шинель без погон и, наконец, высшая – хрустящая кожанка с маузером. Это – распорядители. Только с ними можно иметь дело. И все окутано дымом махорки, от которой тошнило.

– Прошу извинить… Где здесь большевики? – спросил государь у человека в кожанке.

– Везде. А вы по какому вопросу? – спросила кожанка.

– По общественному, – сказал государь, сделав вывод из своего телефонного звонка.

– Откуда?

– Из Зимнего дворца.

– Вы что там, с ума посходили? Сидите у себя во дворце и не высовывайтесь!

– Очень важное дело. Государственного значения.

Кожанка оглядела его с ног до головы.

– Правда, что ли? – спросила она с наивностью ребенка.

– Истинная.

– Зайдите в восьмую комнату. Там Антонов-Овсе-енко. Может, он примет.

– Благодарю.

Кожанка, озираясь и помрачнев лицом, умчалась по коридору, спотыкаясь о тела спящих товарищей.

Государь же, близоруко щурясь, отыскал дверь с цифрой 8. На ней мелом крупными буквами было написано популярное похабное слово. Николай Александрович, смутившись, начал вытирать его рукавом шинели, но только размазал и ничего не стер.

Постучался. Ему никто не ответил изнутри. Тогда, подумав, вошел без приглашения.

Шторы на окнах были опущены, и солнечный свет не проникал в бывший класс.

В углу лежали винтовки. На единственной сохранившейся парте стоял телеграф, который выбивал какое-то сообщение. К нему склонился длинноволосый человек декадентского вида и читал бумажную ленту, которая со стуком выползала из машины.