– Революция тогда и закончится. И в этом – ваш главный политический расчет. Что-то еще, или вопрос исчерпан?

Он резал, словно в карты играл. Пиками по червям, и никаких гвоздей. Страшный человек. Интересно, можно ли его будет использовать в государственном строительстве?

– Еще у меня украли часы.

– Не украли, а экспроприировали, – уточнил Лев Давидович. – Часы – вздор. Вы больше у мужика увели.

– Что же это я увел? – неожиданно обиделся Николай Александрович.

– Свободу вы увели. Человеческое достоинство вы увели. А невинность попрали.

– О чем вы, товарищ комиссар? Где это вы в России видели невинность? – незлобиво возразил царь.

– Согласен, – тут же ответил Троцкий. По-дело-вому ответил. С лету. – Невинности нет и быть не может. Но вы все равно что-нибудь да увели. По взглядам вы – романтический феодал. По действиям – ребенок, который спичками поджег дом. И ваши часы, согласитесь, – весьма скромная плата за многочисленные преступления.

– А если это часы покойного деда?..

Троцкий осекся. Почему-то слово «дед» подействовало на него почти умиротворяюще. Точнее, у камня, катившегося со скоростью под уклон, вдруг возникло препятствие, и он завертелся, сбился с пути, этот камень, и вот-вот остановится и прекратит свое сокрушительное падение.

– Александра Освободителя? – бесцветно уточнил Лев Давидович.

– Его.

Троцкий снял телефонную трубку.

– …Соедините меня с Жорой Питерским.

Антонов-Овсеенко в это время тайком показал царю большой палец, который означал: теперь все в порядке. Администратор уладит и утрясет.

– Троцкий на проводе, – жестко сказал в трубку Лев Давидович. – Это твои люди делали на неделе гоп-стоп со смыком?

Трубка что-то залепетала, отчего брови администратора собрались в переносице, а на скулах заиграли желваки.

– Значит, гоп-стопа не было? А смык был?

Трубка заплакала, и, казалось, с мембраны потекла соленая влага слез.

– Не трынди, Жора. И на понт не бери. Будешь лезть на рожон, очко порву и буркалы выколю… Кто из ваших в городе? Барон? Корявый? Шнурок?.. Тогда чего болтаешь, что не ты?.. Когда украли и где? – прошептал он государю, закрывая трубку ладонью.

– В конке. В районе Васильевского. Прошлый день.

– Вчера увели. Если через пять минут бока не будут на месте, я очень обижусь. Восьмой кабинет. Лети с ветерком, Жора!.. Ублюдок, – прокомментировал Троцкий, кладя трубку на рычаг.

– Он тоже… революционер? – с ужасом спросил государь.

– Все мы в какой-то степени революционеры, – туманно сообщил Лев Давидович и неожиданно зевнул.

Сел в кресло. Закрыл глаза. Свесив голову на грудь, глубоко задышал. Антонов-Овсеенко приложил палец к губам, призывая к тишине.

Троцкий спал.

– Может, я пойду? – прошептал царь.

Отчего-то он испытывал облегчение. Впервые в жизни своей он понял, как это хорошо, когда начальство спит. Лучшего и не надо. Пусть спит и никогда не просыпается.

Хозяин кабинета сделал большие глаза и провел ладонью по собственному горлу. Жест означал, что государь уйти не может. Что если дело затеяно и в него впутался крупный администратор, то оно должно быть доведено до победного конца с важным политическим выводом.

В дверь постучали. Троцкий вздрогнул и открыл свои колючие очи.

В кабинет проскользнул опрятный господин с тонкими похабными усиками и синяком под правым глазом. Сняв с головы котелок и приложив его к груди, сладко произнес:

– Да здравствует социалистическая революция!

Череп его был лыс и напоминал шар неправильной формы: узкий к вершине и широкий к скулам.

– И тебе по тому же месту, – ответил Троцкий на приветствие. – Принес?

– А как же.

В левой руке его был кожаный саквояж. Поставив его на парту и открыв, он стал вытаскивать из недр часы самой различной формы и конфигурации, в ос-новном от торгового дома Павла Буре и «Брегет», – серебряные, золотые, с вензелями и без…

– Такие? – спрашивал он, раскрывая очередные часы. Они играли бравурную музыку и улыбались.

Троцкий взглянул на государя, но тот молчал.

– А почему с маятником не принес? – по-деловому спросил Лев Давидович.

– Так они же большие. Не войдут в саквояж.

– Это у тебя-то не войдут, Жора? Не верю своим ушам. Стареешь.

– Эти!.. – выдохнул вдруг государь император.

Жора Питерский поднял на него глаза. Казалось, что он только сейчас заметил присутствие государя в комнате, потому что был весь поглощен отчетом перед крупным администратором и ни об чем более не думал.

– Ваше Величество… Отец родной! – страшно прошептал он, оглушенный подобной встречей.

Ноги его подкосились сами собой. Он с грохотом упал на колени, ударился лбом перед сапогами государя, кинулся на них и начал обцеловывать и лизать блестящую кожу.

– Бог с вами!.. Зачем? – пролепетал Николай Александрович, отступая.

– Ручку поцеловать! – исступленно попросил Жора. – Пальчик один!.. Мизинчик!..

Он был вне себя.

– Дайте ему пальчик! – распорядился Троцкий.

Николай Александрович не мог ослушаться крупного администратора и протянул Жоре правую руку. Он страстно поцеловал ее и слегка прикусил, как собака.

– Все. Хватит! – отрезал Лев Давидович. Похоже, что он начал ревновать. – Вставай с коленей, сволочь!

Насильно оторвал Жору от Романова и поставил на ноги, демонстрируя недюжинную силу.

– Ходить можешь?

– Могу.

– Иди, – и Лев Давидович ударил Жору кулаком в левый глаз.

Тот принял муку как должное и ничем не выдал своей боли.

– Это тебе для симметрии. Чтобы оба глаза светились.

– Так точно. Айн момент… Сейчас!

Жора сгреб часы в саквояж, оставив лишь те, которые опознал государь император.

Прижимая сумку к груди, попятился к двери.

– Да здравствует дом Романовых! – пробормотал он, подобострастно кланяясь. – Да здравствует революция буржуазная, перерастающая в социалистическую! Мно-огие ле-ета!..

Пропел и выскользнул в коридор.

– У вас все такие? – спросил государь император, целуя часы и пряча их в карман.

– Все, – сказал Троцкий. – Как в вашем кабинете министров, например.

– В смысле?

– В смысле воровства.

– У нас не все воруют, – заметил Николай Александрович ради справедливости.