— А, вот и убедительное доказательство! — громко воскликнул Флорен. — Трое поклонников сатаны. Я благодарю бесконечную мудрость провидения, что оно вовремя открыло нам глаза и не допустило, чтобы они пролили яд в другие души. Этого мальчика надо найти, арестовать и привезти к нам.

Тиски, сжимавшие Аньес, внезапно разжались. Ее тело забыло о неделях заключения, лишений, о лихорадочных ночах. Матильда, ее дочь, ее кровь, не довольствовалась тем, что работала на безжалостные когти инквизиции, которые схватят ее мать и разорвут на куски. Матильда натравляла безжалостных хищников с широко раскрытыми пастями на Клемана. Никогда!

Аньес подняла голову и ледяным взором посмотрела на свою дочь. Четко выговаривая каждый слог, она произнесла:

— Моя дочь с трудом читает по-французски. Ей было так сложно читать молитвы, что мне пришлось заставить ее выучить их наизусть. Что касается письма, которое она якобы написала, то я не сомневаюсь, что ей продиктовали его или она просто переписала образец. Она ничего не смыслит в латыни, даже вульгарной. Так как же она могла судить о языке? Как она могла разобраться, кощунственный он или же священный?

Флорен лихорадочно думал, что на это возразить. Но смог лишь выдохнуть:

— Жалкая защита, мадам!

— Это подлая ложь! — взвизгнула Матильда.

В зале раздался суровый неторопливый голос. Все обернулись в эту сторону. Брат Жан встал и во второй раз вмешался в допрос.

— Te deprecamur supplices nostris ut addas sensibus nescire prorsus omnia corruptionis vulnenera. Что это означает, мадемуазель?

Матильда сочла, что настал подходящий момент залиться слезами. Она пролепетала:

— Я… измучилась, у меня нет сил…

— Куда же делись ваши жизненные силы, которые вы нам только что демонстрировали? Что означает эта фраза, такая простая фраза, мадемуазель? Вы хоть догадались, что это латынь, а не нечестивый язык?

Воцарилось молчание. Флорен отчаянно искал выход из положения, проклиная себя за то, что увлекся из-за своей страсти к играм. Но поскольку он не мог долго злиться на себя самого, то ополчился на Матильду. Какая глупая девчонка, какая идиотка! Надо же быть такой тупой, чтобы упоминать о латыни, в которой она ничего не смыслила!

— Мадам, — спросил брат Жан, глядя на Аньес, — что означает эта фраза?

— На Тебя уповаем, надели нас даром никогда не знать то, что может опорочить святую чистоту.

— Нотариус, в соответствии с мерами предосторожности, требующими ставить под сомнение все свидетельство, если часть его на инквизиторской процедуре оказалась ложной, я даю отвод свидетельству Матильды Клеманс Мари де Суарси. Я не сомневаюсь, что наш мудрый господин инквизитор проявит такую же осмотрительность и последует моему примеру.

Брат Жан де Риу выжидал. Разъяренный Флорен сжал зубы. В конце концов он сказал:

— Да будет так. Свидетельство этой юной дамы отклонено.

Флорен боролся с желанием броситься на Матильду и избить ее.

— Письмоводитель, отметьте, что суд высказывает большие сомнения в искренности мадемуазель де Суарси и опасается, что она совершила клятвопреступление. Уточните, что означенный суд оставляет за собой право подвергнуть ее в дальнейшем преследованиям.

Матильда завопила:

— Нет!..

Вытянув вперед руки, Матильда сделала три шага навстречу инквизитору, но пошатнулась. Аньян подхватил девочку и отвел ее в комнату, в которой Эд предвкушал, совершенно напрасно, свою скорую победу.

Брат Жан хотел встретиться с взглядом Аньес, но она смотрела в никуда. Аньес соприкоснулась с миром страданий, о существовании которого даже не подозревала. Матильда была для нее потеряна. Она сомневалась, что когда-нибудь сможет вновь вернуть свою дочь. Аньес уцепилась за последнюю надежду, за последнюю силу: Клеман пока был спасен.

— Идиот! — выругался Эд. — Тупой идиот! Почему он меня не предупредил, что собирается устроить вам очную ставку с Аньес? Я смог бы его разубедить… Вы ей не ровня.

Матильда плакала, утирая нос тонким носовым платком своей покойной тетки, на котором нежно-голубыми нитками была вышита буква «А». Они тряслись в повозке, ехавшей вдоль леса Персень в сторону аббатства с тем же названием. Последнее замечание дядюшки задело девочку за живое, и она подняла лицо, опухшее от слез, которое тот нашел уродливым и слишком красным. Он подумал, что Матильда была похожа на поросенка. Изящного, но все-таки поросенка.

— Что вы говорите, дядюшка? Я не ровня своей матери?

Сейчас было не время оскорблять донзеллу. В конце концов, до тех пор пока Аньес не будет вынесен приговор, он останется временным опекуном Матильды.

— Ну, моя милая красавица, — заговорил Эд, поглаживая ее по руке. — Вы еще слишком молоды и не привыкли к подлым приемам, которыми злоупотребляют некоторые люди, что делает вам честь. Я хочу сказать, что вы не бессовестная плутовка.

— Истинная правда, дорогой дядюшка, — согласилась Матильда, не замечая непоследовательности в его словах.

— Ваша мать… ну, мы ее знаем… Она хитрая и умеет вертеть другими, как ей вздумается… Одним словом, я восхищен тем отпором, какой вы ей дали. Вероятно, в вашем возрасте это суровое испытание.

Матильда легко утешилась. Она вновь стала жертвой проделок своей матери. Эта роль ей так нравилась, что она все охотнее верила в нее.

— Разумеется. Но…

— Уж я-то сумел бы указать этому шуту инквизитору, как следовало задавать вопросы, чтобы они принесли нам пользу. Но нет! Этот идиот захотел вести свою игру, — прервал Матильду Эд, весь во власти недовольства.

— Дядюшка, угроза господина инквизитора очень обеспокоила меня. Он дал понять, что может отдать меня под суд за клятвопреступление.

Если бы не истощившийся рудник, который существенно портил ему как финансовое, так и политическое будущее, Эд с удовольствием бросил бы племянницу на произвол судьбы.

— Ба… Это будет мне стоить еще двести ливров… Но чего только я не сделаю, лишь бы угодить вам, моя племянница.

— Еще?

Эд попытался выкрутиться:

— Да, двести ливров сюда, двести ливров туда, еще сто ливров аббатству и так далее…

Матильда сразу же поняла, что процесс ее матери был изначально подстроен и оплачен ее дядюшкой. Эта уверенность успокоила девочку. Власть денег была настолько чудесной, что Матильда преисполнилась решимости всегда обладать ими, во что бы то ни стало.

Иоланда де Флери, сестра-лабазница, стояла перед рабочим столом аббатисы, выпрямившись во весь рост, бледная как полотно, с бескровными губами. Элевсия де Бофор посмотрела в окно. Тонкий слой инея, выпавшего ранним утром, еще лежал на деревьях. Казалось, аббатство погрузилось в гнетущую тишину. Аббатиса прислушалась. Ни радостного перешептывания, ни шума быстрых шагов, ни взрыва смеха, поспешно заглушаемого рукой, приложенной ко рту, ни единого звука не раздавалось за тяжелой дверью, защищавшей ее покои. Милая Аделаида унесла с собой в холодную землю радость, которую никогда прежде этим суровым неприступным стенам не удавалось развеять. Элевсия никогда не наказывала за радость, вопреки желанию Берты де Маршьен, экономки, которая, несомненно, была бы довольна, если бы у всех всегда были такие же, как у нее, постные лица. Но Клэр и Филиппина лучились радостью, да и Клеманс тоже, по крайней мере до того, как вышла замуж за этого хмурого грубияна Робера де Ларне. Каждый взрыв быстро подавляемого смеха, каждая быстро гаснувшая на губах монахинь улыбка напоминали Элевсии о ее сестрах, о беззаботном детстве. Из-за своей веселости, из-за своих повседневных восторгов и даже из-за бесконечной болтовни Иоланда, несомненно, была одной из любимых дочерей Элевсии.