— Сколько времени…

— Примерно полчаса. Вы не носите в своем чреве ребенка, не так ли?

Аньес отрицательно покачала головой, прошептав:

— Вы оскорбляете меня, мсье. Я вдова.

— Простите мою душу, мадам, мадемуазель ваша дочь пошла перекусить в сопровождении барона де Ларне. Когда они придут, допрос возобновится.

Аньес спросила голосом, который едва узнала, спокойным, удивительно твердым голосом:

— Значит, она не арестована.

— Нет, что вы, моя дорогая дама. Речь идет о самом опасном для вас свидетеле. Я читал письмо, которое она прислала Флорену. Оно насквозь пропитано ядом и обжигает этим ядом глаза и пальцы. Я не мог…

— Я понимаю, — оборвала она его, — и очень признательна вам за ваш рискованный и мужественный поступок.

Аньес погладила Аньяна по руке. Молодой человек стал красным как рак и схватил ее пальцы, чтобы поцеловать. Он лепетал, и в его голосе слышались слезы:

— Спасибо, мадам, спасибо от всей души.

— Как… я вам обязана, а вы…

— Нет, напротив, вы продемонстрировали, что я живу не напрасно. И я вам за это бесконечно признателен. Если мой труд жалкого муравья поможет спасти невинность — а ваша невинность не подлежит ни малейшему сомнению, — слабое Божье создание, каким я являюсь, обретет свое величие. Это гораздо больше, чем может просить столь безобразный муравей.

Выражение лица Аньяна внезапно изменилось. Эмоции, из-за которых он заикался, произнося слова, уступили место несгибаемой решимости:

— Мадемуазель де Суарси хорошо выучила урок, тем не менее с ее глупостью может сравниться лишь ее злоба. Ее глупость — это единственное оружие, которое у вас есть в борьбе с ней.

— Я… — пыталась возразить Аньес, но Аньян прервал ее нетерпеливым жестом.

— У нас больше нет времени, мадам. Они вскоре придут за вами.

Аньян пересказал Аньес обвинительное свидетельство ее дочери. Сначала Аньес душили рыдания. Она старалась понять, кто мог до такой степени испортить ее дитя. Аньес чувствовала, что становится убийцей, способной уничтожить этого демона, пронзить его дамским коротким мечом — подарком мадам Клеманс, — который она не вынимала из ножен с момента замужества. Она видела, как этот демон падает к ее ногам, в луже крови, разливавшейся под ним. Демон Эд. Демон Флорен. И вдруг ей открылась правда, которую она отвергала изо всех сил с тех пор, как увидела Матильду в зале для допросов. Матильда стала сообщницей тени, променяв спасение на несколько прелестных безделушек. И в этом была виновата ее мать, по крайней мере, частично. Конечно, она недостаточно подготовила свою дочь, конечно, она ее не вооружила против соблазнительных фривольностей, против такого смешного и вместе с тем привлекательного соблазна. Возможно, она слишком много времени и любви посвящала воспитанию Клемана.

Клеман, как я тебя люблю! Живи, Клеман, живи ради меня! Клеман, как мы похожи друг на друга! Клеман, как могло такое случиться, что ты единственный свет, проникающий в мои застенки, свет, за который я цепляюсь, чтобы не сойти с ума? Живи, умоляю тебя. Живи ради моей жизни.

— Я очень огорчен, что мне пришлось стать тем, кто открыл вам глаза на эту чудовищную правду, — извинился Аньян.

— Нет, что вы, мсье. Напротив, вы стали знаком, что в этих позорных местах я не одна. Что бы со мной ни случилось, я не смогу в полной мере отблагодарить вас. Вы мне позволили подготовиться к тому, что я никогда бы не осмелилась предположить. Спасибо, Аньян.

Аньян опустил глаза, бесконечно благодарный за то, что столь красивая дама назвала его по имени.

С тех пор как Аньес предстала перед глазами Матильды, метаморфоза той, кого она носила под сердцем, удручала ее. Куда подевалась маленькая девочка, конечно, капризная и легко поддающаяся своим чувствам, но все же такая веселая, девочка, которой она дала жизнь, которую воспитала? Перед ней стояла миниатюрная женщина. Миниатюрная женщина, переставшая быть ее дочерью, была преисполнена решимости отправить свою мать на костер. Ненависть и злоба, которые Матильда испытывала по отношению к своей матери, были оплачены несколькими красивыми нарядами, несколькими сверкающими безделушками. Аньес надеялась, что девочка попытается избежать ее взгляда. В этом она хотела усмотреть последнее доказательство привязанности, возможно, сожаления. Но Матильда смотрела своими глазами орехового цвета прямо в глаза матери, высоко держала голову, решительно сжимала губы. Все остальное было кошмаром, умело подстроенным Флореном. Ужасные, абсурдные слова, которые произносила Матильда, чтобы подтвердить обвинение, вынесенное против ее матери, лишили Аньес права на голос, права на реакцию. Если верить плоти от плоти ее, она прониклась не только ересью, но занималась колдовством и предавалась похоти. Аньес охватило довольно удобное оцепенение. Она отказалась от борьбы или даже защиты. Каждый раз, когда после новой порции яда, выплюнутого дочерью, Флорен спрашивал ее торжествующим тоном: «Что вы на это можете возразить, мадам?», она довольствовалась тем, что всегда отвечала:

— Ничего.

Какое имело значение, что она чувствовала ликование Никола Флорена? Какое значение имели ободряющие улыбки, которые он адресовал Матильде? Никакого. Теперь никакого.

— Значит, вы утверждаете, что брат Бернар перемежал свои молитвы и клятвы словами из непонятного языка, из демонического языка, и все это осознавали? — настаивал сеньор инквизитор.

— Разумеется, это не было латынью и уж тем более не французским языком.

— Ваша мать тоже пользовалась этим нечестивым языком?

— И все же, как я слышала, она меньше прибегала к нему, чем ее каноник.

— Всем известно, что женщины наделены меньшими способностями к языкам, чем мужчины.

Мэтр Рише согласно кивнул, впрочем, он кивал при каждом желчном замечании, сделанном Флореном в адрес прекрасного пола. Его маленькое злобное лицо кривилось всякий раз, когда он желал в какой-то мере выразить свое одобрение.

— Мадемуазель де Суарси, мне хотелось бы вернуться к этому Клеману, который так… своевременно исчез, — продолжил инквизитор. — Думаете ли вы, что его тоже соблазнил демон?

Прилив жизненных сил взбодрил Матильду, уставшую от двухчасового допроса. Она сделала колоссальное усилие, чтобы не выдать животной ненависти, которую испытывала к этой язве, этому мальчишке. Печальным тоном она заявила:

— Я в этом уверена. В конце концов, он мог подхватить заразу в чреве своей матери.

Почему дядюшка Эд не предупредил ее о вопросах, которые могут ей задать об этом жалком негодяе? Но Матильда колебалась недолго. Она выкрутилась:

— Он тоже говорил на этом святотатственном языке, причем весьма бойко. Кроме того, я совершенно уверена, что он был тайным, но верным пособником бесчестья моей матери.

Острая, как лезвие ножа, боль пронзила грудь Аньес, которая словно пробудилась от долгого сна. Клеман. Матильда клеветала на Клемана! Дама де Суарси почувствовала небывалый прилив энергии. Никогда!