— Мне трудно припомнить точную дату… Вероятно, мне было шесть лет, может быть, семь. Я…

Матильда понизила голос, словно ее пугало то, о чем она собиралась сообщить.

— Я видела, как она выплевывала облатку, причем несколько раз.

Мужчины, сидевшие за столом, в ужасе перешептывались. Флорен мысленно поздравил Эда де Ларне: прекрасная выдумка, он не мог бы дать лучшего совета.

— Вы уверены, что ваши глаза не обманули вас… Это так… чудовищно.

— Я в этом совершенно уверена.

Заскрежетал замок, но на этот раз тихо. Аньес, измученная лишениями, дрожащая всем телом, собрала последние силы и встала. Она задыхалась от малейшего усилия. Ее знобило, и все последние ночи она потела. Едкий запах пота, смешавшийся с запахом экскрементов в отхожем месте, вызывал у нее тошноту. От кашля у нее першило в горле, ее постоянно бросало в дрожь. Голова зудела так сильно, что она больше не знала, от грязи ли это, или у нее в волосах завелись вши. Платье мешком болталось на ее исхудалом теле. Несмотря на манто, которое ей оставил Флорен, не забыв напомнить о своем великодушии, убийственный холод все равно проникал под кожу, добираясь даже до костей.

Аньес тут же узнала это безобразное худое лицо, но никак не могла вспомнить имя, а ведь в день ее приезда в Дом инквизиции, вечность назад, Флорен обращался к своему секретарю по имени.

— Что…

От лихорадочного беспокойства у Аньес зуб на зуб не попадал, и она не смогла произнести фразу до конца. Аньес казалось, что ей не хватает слов, что они разлетаются прочь, как крохотные искорки.

— Молчите, мадам. Я не должен находиться здесь. Если меня увидят… Я проверил документы, относящиеся к вашему процессу… Это тяжкий позор для нашей святой Церкви, мадам. Это пародия, нет, хуже, это кощунственное святотатство. Все свидетельства в вашу пользу, в том числе аббатисы Клэре, монсеньора графа д’Отона, вашего каноника, брата Бернара и другие, весьма многочисленные, исчезли. Я сначала думал, что они затерялись, и сказал об этом господину инквизитору, как того требовал мой долг. Но наградой мне стали его гнев и презрение. Он сказал, что ничего о них не знает, а если свидетельств действительно не хватает, то это моя вина…

Бесконечное облегчение. Аньес шатало, у нее кружилась голова. Ей требовалось собрать всю волю в кулак, чтобы понять объяснения молодого человека с лицом, похожим на лисью мордочку. Впрочем, она помнила об огоньке жалости, озарившем его взгляд, отчего молодой человек стал почти красивым.

— …он тонко дал мне понять, что, если я сообщу об этой потере еще кому-нибудь, я незамедлительно буду сурово наказан за свою некомпетентность. Он уточнил, что за его великодушие и благоволение я должен заплатить своим молчанием. Я не боюсь наказания, моя душа чиста и непорочна. Знаете… Я испугался, когда этот столь красивый человек выбрал меня в свои секретари. Я подумал… я подумал, что он ангел, спустившийся к нам с небес. Я подумал, что он разглядел, какая чистая душа скрывается за безобразной маской, с какой я предстаю у людей перед глазами, что он прикоснулся к моей непорочности и набожности. Я думал, что он увидел мою душу, как это умеют делать только ангелы. Каким же я был наивным! Моя безобразная внешность забавляет его. На моем фоне он кажется еще прекраснее. Это подлая душа, мадам. Он выбросил свидетельства, которые должны были оправдать вас. Этот процесс — всего лишь трагический фарс.

— Я не… Как вас зовут? — сухо спросила Аньес хриплым голосом.

— Аньян, мадам.

Аньес прочистила горло.

— Аньян, я настолько измучена, что с трудом держусь на ногах. Он… Это не просто подлая душа. Он один из провозвестников зла. У него больше нет души.

Аньес почувствовала, что падает вперед, и вовремя схватилась за одно из колец, вделанных в стену, к которым приковывали узников, заставляя их часами стоять с поднятыми руками.

Аньян вытащил из-под полы своей накидки кусок сала и два яйца и протянул их Аньес.

— Поешьте, мадам, умоляю вас. Наберитесь сил… И умойтесь. То, что вскоре произойдет, это… позор.

— Что…

— Больше я ничего не могу вам сказать. Прощайте, мадам. Моя душа будет с вами.

Аньян исчез так быстро, столь стремительно заперев замок, что у Аньес возникло ощущение, что она не видела, как он вышел из ее камеры. Она стояла, чуть пошатываясь, прижимая к груди сало и яйца, бесценные сокровища, не в состоянии понять смысл последнего совета. Умойтесь. Зачем? Разве для нее имело значение, что эти судьи-марионетки, находившиеся на содержании Флорена, увидят ее грязной и пропахшей нечистотами?

Допрос длился уже более часа. Флорен и брат Ансельм сменяли друг друга, словно в импровизированном танце, чередуя вопросы веры с вопросами, относившимися к личной жизни.

— Значит, — настаивал Никола Флорен, — мадам де Суарси, ваша мать, считала, что Ной согрешил, напившись после потопа? Но его простили, поскольку он прежде не пробовал вина и не знал, как оно воздействует на разум.

— Моя мать считала его виновным и в конце концов убедила в этом брата Бернара.

— Мадам де Суарси полагала, что прозорливость ее суждения превосходит Божью прозорливость? Речь идет о богохульстве, — подвел черту инквизитор.

— Я полностью это осознаю, — согласилась с ним Матильда, а потом добавила, изобразив огорчение: — Это случалось так часто, господин инквизитор.

Брат Ансельм бросил быстрый взгляд на второго доминиканца, который впервые поднял голову с начала допроса. Он моргнул, и брат Ансельм, повинуясь этому знаку, вмешался:

— Мадемуазель де Суарси, вы пишете: «Брат Бернар, еще молодой каноник, который приехал к нам столь набожным, не опасаясь этой тени, творящей зло, так изменился, общаясь с ней. Во время мессы он произносит слова на непонятном языке, который я не знаю и который наверняка не является латынью». Вы узнаете эти слова?

— Да, я узнаю их. Они в точности выражают правду.

— Выходит, вам известно, что существа, отвернувшиеся от Бога и пошедшие дьявольскими путями, порой обретают дар говорить на незнакомых языках, которые облегчают им общение с силами ада, — уточнил Флорен.

— Нет, мне это не было известно, — уверенно солгала Матильда.

Фразу о языках ей продиктовал дядюшка, а потом объяснил ее значение.

— Речь идет о фундаментальном обвинении, которое может привести к аресту и брата Бернара. Как вы думаете, эти два сообщника предавались нечестивым занятиям? — продолжал настаивать инквизитор.

Матильда сделала вид, что колеблется, затем дрожащим голосом призналась:

— Я этого опасаюсь.

— Прошу вас, мадемуазель, будьте более точной. Благодаря вашему свидетельству мы должны понять всю степень их подлинного грехопадения. Таким образом, мы сможем определить, исповедует ли ваша мать культ единого бога[51]или культ ангелов[52], поскольку — и это очередное доказательство нашей терпимости — эти ереси мало чем отличаются друг от друга.