никогда не любила и не желала. Но выбора у нее не было. Как и у любой другой рабыни. — Филос неотрывно смотрит на Амару, и она чувствует, что краснеет. — Когда мама забеременела от господина, родителям пришлось растить меня так, словно я их кровный ребенок. Отец всегда был ко мне очень добр, хотя и знал, что я не его сын.

— Ты в этом уверен? — спрашивает Амара, будто может изменить прошлое силой мысли. — Как ты мог быть не его сыном, если твои родители жили вместе?

— Я был похож на господина больше, чем любой из его законнорожденных детей. А потом повар рассказал мне, что он неотступно преследовал мою мать, когда она была молода. Ни на минуту не оставлял ее в покое.

Филос говорит спокойным голосом, но Амара чувствует в нем злобу.

— И все же он дал тебе образование?

— Да. И за это я перед ним в долгу. За все те часы, что я провел в его доме за чтением. — Филос принимается копать очередную ямку, высыпая землю на ближайший камень. — Делал он это не из любви ко мне, хотя какое-то время я по глупости был в этом убежден. Он решил сыграть шутку со своими наследниками. Ведь я вполне мог оказаться умнее, чем они. А у него был лишний повод для гордости: он оставил свой след даже в рабе.

Амара ощущает, что и у нее в груди появляется комок злости.

— Но ведь родители тебя любили.

— Я часто думаю об отце, — чуть заметно улыбается Филос. — Он был добрейшим человеком. Он никогда не причинял матери страданий, обвиняя ее или меня в том, чего никто не мог изменить. И конечно, родители рассчитывали, что в завещании господин дарует мне свободу. Этого после его смерти ждали все.

Амара молчит. Она знает, кому был продан Филос, и следующая часть рассказа ее страшит.

— Свободнорожденные, — продолжает Филос, — ведут себя в присутствии рабов так, словно мы глухи и глупы. Но мы всё слышим, всё видим, всё запоминаем. Я мог бы раскрыть тебе страшные тайны половины знатных помпейских семей, если бы нам было не жалко потратить на это время. Мои родители точно знали, что ждет их семнадцатилетнего сына, которого продали Теренцию. И в самые тяжелые минуты, когда жизнь становилась невыносимой, я, разлученный с семьей, всегда вспоминал последние слова, сказанные мне отцом: «Что бы ни случилось, для меня ты всегда мужчина».

Говоря о Теренции, Филос отводит глаза. Амара понимает, как неприятно ему рассказывать об этом. Она видела, как мужчины, перенесшие подобное глубокое унижение, совершали жестокие поступки. Но когда Филос вновь поворачивается к Амаре, на его лице нет ни тени стыда.

— И поэтому я уверен, что твой отец все понял бы. Он, как и я, не стал бы осуждать тебя за решения, принять которые тебя заставила сама жизнь.

Амара ничего не отвечает. Как бы сквозь Филоса она смотрит на фонтан, на его ниспадающие струи.

— Я рада, что они мертвы, — выдавливает она наконец. — Оба твоих бывших хозяина. Иначе мне пришлось бы попросить Британнику их убить.

— Готов поспорить, она бы этому очень обрадовалась, — говорит Филос. Они с Амарой улыбаются друг другу, и эта веселость помогает им хоть немного смягчить тяжесть того, о чем рассказал Филос.

— Спасибо за такие слова о моем отце.

— Это все правда. — Склонившись над мальвами, Филос разравнивает землю, чтобы стебельки держались ровно.

Амара понимает, что мгновения, которые сблизили ее с Филосом, прошли, что он уже дал ей столько, сколько мог, но ей не хочется отступать так просто.

— Скучаешь по чтению? Мне этого больше всего не хватало в лупанарии.

— Да, скучаю. — Теперь Филос занят посадкой иссопа. — Да и договоры не самое увлекательное чтиво.

— В любое время, если у тебя нет поручений от Руфуса, ты можешь читать у меня в кабинете. Не спрашивая меня. Я тебе доверяю. По правде сказать, у меня нет ничего такого, — осекается Амара, встревоженная молчанием собеседника. — Ничего из Гомера. Только медицинский текст на греческом, который мне дал Плиний. Но если хочешь, то можешь им пользоваться.

Даже если Филос и собирался что-то ответить, сделать этого ему не удается.

— Что это вы там копаетесь? — Взъерошенная Виктория стоит в проходе, ведущем к атриуму.

— Вернулась! — восклицает Амара. Интересно, много ли Виктория услышала из того, что она предложила Филосу? Амара обводит сад рукой. — Сажаю кое-какие травы, которые выращивал отец.

— Так вот зачем Ювентус вчера утром принес домой половину луга. Все время забываю, что ты дочь лекаря. — Зевнув, Виктория направляется к скамье. — Наверное, дом, в котором ты выросла, был еще больше этого!

— Нет, — отвечает Амара. Ей не хочется отходить от Филоса, но сесть возле подруги на скамью все же приходится. — Тот дом был намного меньше. Но здешний сад напоминает мне о нем.

— Представить не могу, каково это — иметь сад в детстве, а ты, Филос? — Виктория игриво целует Амару в щеку. — Я свой путь начинала на городской свалке.

Амаре известна история подруги: когда Виктории было несколько месяцев, ее оставили в мусорной куче — так поступали почти со всеми нежеланными детьми, — а потом забрали в рабство. Амара всегда восхищалась волей Виктории к жизни, но сегодня слова подруги ее почему-то настораживают.

— А теперь ты тоже можешь любоваться садом Амары, — говорит Филос, закапывая последнее растение.

— Помнится, кто-то однажды сказал, что сад ей не принадлежит. — На этот раз в голосе Виктории явно слышна недоброжелательность.

— Руфус очень щедр, — смущенно говорит Амара. — Благодаря ему сад принадлежит нам всем.

Филос посадил все побеги и теперь ссыпает отложенную землю обратно на клумбу. Амару передергивает от скрежета железного инструмента о камень. Филос поднимается на ноги.

— Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — отвечает Виктория, хотя вопрос был адресован не ей. Филос с большей отстраненностью, чем обычно, склоняет голову и уходит.

— Почему ты так груба? — шепчет Амара, как только Филос скрывается из виду.

— Я ему не доверяю, — говорит Виктория. — Он крадется как кошка: никогда не угадаешь, не стоит ли он у тебя за спиной! А как он смотрит! Как будто он лучше всех вокруг, хоть он всего лишь треклятый раб.

— Это не так! — восклицает Амара, удивившись тому, что Виктория многое поняла о Филосе, но все же ошибочно приняла его сдержанность за надменность.

— Прости. — В голосе Виктории нет даже намека на сожаление. — Но я не могу забыть, как он говорил с тобой в тот день, когда ты впервые привела меня сюда. Как заливал, что ты здесь не хозяйка! Прямо тебе в лицо! Будто он имеет на это