Продолжалось это день за днем и, как уже говорилось, стало вызывать беспокойство. Тут еще пошел слух, что даос учит китайцев не абы чему, а тайному искусству Столба Дикой сливы, оно же — ихэцюань. То есть это было то самое искусство, которое исповедовали боксеры-ихэтуани и которое позволяло им еще во времена Яо и Шуня уклоняться от рыжих медных ядер и голой безволосой грудью противостоять заморским пулям.

И хотя вели себя китайцы по-прежнему смирно и ответом на все у них было неизменное «Син, син!», веры им уже не давали. Да и какая может быть вера человеку, если его пуля не берет? Кто заставит его соблюдать закон-фалюй, не говоря уже о простом приличии-лимао? После таких тренировок китаец перестает быть китайцем и чувствует себя хозяином на нашей русской земле.

Словом, долго не думали, а решили разобраться со стариком даосом своими силами. При этом ни старшее поколение, ни старосту, ни отца Михаила, ни даже деда Гурия в известность не поставили. Уж очень верили в победу русского духа над китайскими хитростями, а победителя, известно, не судят.

Для убедительного разговора выбрали китайский праздник двух семерок, когда тренировки отменялись и старый даос был дома один. Шли к его фанзе тихо, разрозненными группками, как бы гуляя, чтобы коварный план не разгадали раньше времени.

Когда толпа русской молоди, вооруженная вечным нашим оружием — кольями и вилами, небрежно, словно бы гуляя, вошла во двор, дед, разоблаченный до исподнего, сидел в шайке и мылся. Уже это одно было подозрительно, ведь китайцы почти никогда не мылись водой, чтобы не утонуть, только полотенцами мокрыми терлись. Но Лю Бань был даосом, то есть человеком оригинальным и способным на любые бесчинства, хоть даже и в воду залезть.

Так вот, даос сидел в шайке, покрытый с ног до головы мыльной пеной, и распевал древние китайские мотивы, сочиненные еще до Конфуция для исполнения на гуцине. Пел старик необыкновенно тощим голосом, как положено в китайской опере, с привизгом и фиоритурами, от чего пение звучало издевательски и сильно разозлило незваных гостей. Парни окружили Лю Баня и подняли свои колья и вилы для битья, уподобившись двадцати китайским рыцарям, отдубасившим недавно деда Гурия.

Но Лю Бань был далеко не дед Гурий, а гораздо хуже. Увидев иноземных чертей с кольями и вилами, он напряг энергию-ци и взлетел на крышу вместе с шайкой и мыльной водой. Секунду парни глядели на него и друг на друга, не веря своим глазам…

Однако даос не дал им передыху, а стал бросаться вниз заготовленным загодя окаменелым дерьмом, и едва не вышиб глаз у старосты Андрона, который узнал о нападении и прибежал всех мирить. Неизвестно, чем бы закончилось все дело, но появились китайцы-ученики, засучили рукава, стали скандалить. А скандалить с китайцем, как известно, — дело неподъемное. Уже хочешь ты ударить его по голове поленом и прекратить разговор, а он все выворачивается, кричит, тычет пальцем, словно недоволен, и требует компенсации.

С трудом, но все-таки разошлись в конце концов, и даже посчастливилось никого не убить…

Дело было слишком серьезным, чтобы спустить его на тормозах. Из района приехал уполномоченный Алексеев, провел следствие и расспросил участников инцидента. Однако, поскольку никто серьезно не пострадал, уголовного дела заводить не стали и лишь ограничились устным внушением.

Уполномоченный уехал, но спокойствия в деревне достигнуть не удалось: в ту же ночь в лесу вдруг раздался вой — да такой, которого отродясь никто тут у нас не слышал и от которого мороз драл по коже. Выли не собаки и даже не волки. Выли медведи.

Они рычали из чащи жалобно, обреченно, а под утро стали выходить к деревне и скреблись когтями в дверь, словно просили укрыть от страшной, небывалой опасности. Медведи порыкивали и скулили, и когти их оставляли на закаленной древесине глубокие раны.

Их стали отпугивать выстрелами, но безуспешно. Звери не уходили, словно в лесу их ждала сама смерть — гигантский медведь с метровыми белыми клыками. Тогда стали стрелять на поражение. Подраненные медведи ложились прямо под дверями и издыхали. К утру их окоченевшие туши обнаруживали китайцы и, радуясь, споро обрезали лапы, свежевали, вытаскивали печень и дорогостоящие внутренние органы. Радовались, впрочем, только китайцы, остальные трепетали и не знали, что думать — включая и амазонок.

Тут, конечно, сделалось уже не до китайских дедов с их секретными тренировками: пошатнулась в корнях своих сама охотничья жизнь. Посовещавшись, отец Михаил и староста Андрон решили отправить в лес разведывательный отряд. Все взрослые мужчины из русской деревни взяли в руки ружья, даже тетка Рыбиха увязалась с ржавой берданкой, невесть откуда выкопанной. Она шла в конце отряда и от недостатка опыта выстрелила Григорию Петелину в зад. Тот упал на землю, исходя матюками, сквозь грубые штаны влажно проступила черная кровь. Окруженный озадаченными охотниками, Григорий лежал на сырой земле и на все лады клял судьбу-индейку, которая сначала отняла у него единственного сына, а потом стрельнула в задницу из ружья.

Григорий так был огромен и неподъемен, что задумались, что легче — построить прямо над ним шалаш и потом призвать бабку Волосатиху для лечения или все-таки нести в деревню? Сошлись на том, что в деревню надежнее: до сих пор было неясно, что же такого происходит в лесу, что и бывалые, ко всему привычные медведи хотят лучше умереть возле человека, чем возвращаться назад. И как ни храбрился Григорий, как ни потрясал своим ружьем величиной с небольшую пушку, все-таки его взяли на лямки и вдесятером отбуксировали к бабке Волосатихе.

Узнав, куда его несут, Григорий стал сопротивляться и орать на весь лес:

— Не до смерти, не до смерти…

Это же он кричал, когда его вносили во двор к Волосатихе. Та обиделась, прищурила кривой черный глаз:

— Когда я кого до смерти залечила?

Григорий начал было перечисление, но бабка споро подпихнула ему под нос какой-то травы, тот нюхнул ее раз-другой и потерял всякое соображение. Глаза его закатились под лоб, потом и вовсе закрылись.

— Идите, — строго велела Волосатиха охотникам. — Уж я его употчую. На всю жизнь закается жопой пули ловить.

С этим напутствием охотники снова направились в лес. Тетку Рыбиху, впрочем, во избежание повторных эксцессов оставили дома — стеречь деревню.

Шли по лесу цепочкой, древесные корни перешагивали, старались идти бесшумно, чему сильно мешал дед Гурий, который на правах старшего тоже увязался со всеми и теперь от страха такой навел вони и пулеметного треску, что ни на какую приватность надежды не оставалось. Отец Михаил в походе осенял кусты крестом и махал кадилом, староста Андрон гулким совиным уханьем, не особенно-то уместным средь бела дня, призывал к процессии для защиты от неведомого зла родственников своих, леших и водяных, неслышно бредших следом, оставлявших в земле мокрые глубокие следы, но не решавшихся подойти поближе из-за манипуляций отца Михаила.

Ходили по лесу два дня, натерпелись при этом жуткого, но непонятного страху — даже лешие и водяные казались теперь своими, домашними. Причины страха так и не нашли, но нашли следствие — нескольких разодранных в клочья барсов и недоеденного тигра-амбу.