— Медведи шалят, — неуверенно сказал лучший в мире охотник Евстафий.

Никто, однако, с ним не согласился, да и сам охотник сказал так только, чтобы страх перед неведомым врагом отогнать. Его послушать, так выходило, что медведи сами себя пугают до смерти. Или как минимум завелся среди них какой-то ренегат, который ел всех остальных. Но и в это поверить было трудно: медведь по природе своей единоличник, но может при необходимости собраться в кучу и задать перцу любому врагу. И хоть медведей убитых в этот раз никто не видел, но страх их перед врагом был так явен, что клепать на них было просто совестно. Но кто же тогда наводил ужас на всю тайгу, кто пожирал барсов и тигров? Ответа на этот вопрос не нашли, как ни старались.

Так ничего и не узнав, охотники почли за лучшее вернуться в деревню.

На выходе из леса их ждал сюрприз. В огромной луже на опушке шевелилось некое двусмысленное существо — хорек не хорек, то ли, может, лиса, издали не понять. Охотники осторожно подошли поближе и увидели не хорька и не лису даже, а целого дракона. Драконы, как и карпы лиюй, никогда не водились в наших местах, поэтому разглядывали его с опаской.

Дракон был небольшой, размером с таксу, он глубоко лежал в луже, высунув поверх воды одну только продолговатую голову, и тяжело отдувался. У дракона были розовые кроличьи глазки, вислые казацкие усы и бакенбарды, как у ортодоксального еврея или поэта Пушкина. Влажная зеленоватая чешуя на нем исходила слизью, от которой вода в луже сделалась нечистой. На драконе сидели толстые розовые пиявки, жадно сокращались, сосали кровь, отпадали, надувшись…

Конечно, в дракона поверить никто не решался, хоть он и лежал прямо перед глазами. Хотели думать, что это не дракон, а огромный тритон или саламандра. Но саламандры в наших краях тоже не водились, неужели приходилось признать за верное небылицу?

Дело было такое неожиданное, что на русский совет призвали также ходю Василия, китайца Федю и еврейского патриарха Иегуду бен Исраэля. Некоторое время все остолбенело созерцали вымышленное существо, столь внезапно оказавшееся в наших краях и сидевшее теперь в луже среди пиявок.

— Кто что думает? — спросил наконец староста Андрон.

— Некошерный, — после некоторого размышления приговорил Иегуда бен Исраэль.

У китайцев, впрочем, свое было на этот счет мнение.

— Дракон проснулся — весна началась, — сказал китаец Федя. — Пора огороды засевать.

Отец Михаил не выдержал столь делового обсуждения, трижды плюнул на дракона, и без того мокрого, и закричал, вздымая суковатый свой, серый от времени посох:

— Отрекаюсь от тебя, сатана! Отрекаюсь от лжей твоих, от всех дел твоих, и всех аггел твоих, и всего служения твоего, и всея гордыни твоей! Воззрите, православные, ибо грядет конец света и исполнится откровение Иоанна Богослова, и уже явились зверь и четыре всадника на конях, имя которым Война, Голод, Чума и Смерть!

Отец Михаил продолжал потрясать посохом, плеваться и кричать, а в оправдание плевания своего и криков приводил цитаты из Апокалипсиса. Китайцы и евреи слушали его с особенным и даже болезненным интересом, чего никак нельзя было сказать о русских, для них это все было никакой не новостью.

И хоть отец Михаил настаивал на огненном истреблении дракона, решили все-таки с этим подождать. А дракона постановили временно поселить у ходи Василия и Настены.

Китайцы были таким решением чрезвычайно довольны: в конце концов, где и жить дракону, как не в доме почетного старосты ходи Василия? Если и был у нас в селе драконовый трон, то располагался он, конечно, именно тут. Некоторые даже думали, что Василий, как некогда Яо и Шунь, имеет в лице своем типичные драконовые черты.

— Ну, и правильно, — сказала тетка Рыбиха, узнав, что ходя Василий разжился драконом. — Собаки-то у них нет, будет кому дом сторожить.

Дракон, однако, проявлял строптивость и вовсе не хотел сторожить дом. Больше того, он обманул ожидания простых китайцев, которые толпами приходили к своему старосте полюбоваться на властелина морей и небес: хвостатый властелин даже морду свою не соизволил высунуть, и китайцы уходили разочарованные.

В обычное время дракона было не видно. Только когда хотел есть, он вылуплялся из пустоты и, извиваясь, трусил к кормушке, косил требовательным кроличьим глазом и даже как-то взлаивал, хотя бы этим подтверждая упования тетки Рыбихи. Получив еду, быстро пожирал ее, стуча буро-зеленым чешуйчатым хвостом по дощатому полу. Больше всего любил рыбу и птицу, то есть то, чем питался на вольных хлебах, но овощи тоже ел — даже и маринованные. От медвежьего мяса, впрочем, понюхав, пятился, в остальном же был всеядным — если бы не хвост и усы, не отличить от обычного китайца. Наевшись, снова пропадал, словно сквозь землю проваливался.

Культурный китаец Федя объяснял странности драконовые просто: дракон нигде не прячется, но может становиться невидимым по своему хотению.

Вообще Федя подозрительно много знал про драконов — например, то, что они впадают в зимнюю спячку.

— Проснулся дракон — начинай полевые работы, — толковал Федя.

Над ним смеялся даже свой брат китаец.

— Как же ты узнаешь, когда дракон проснулся? — спрашивали его. — Он же невидимый!

Федя смотрел на неверов снисходительно:

— Как только появится, тогда, значит, и проснулся. Так-то драконов увидеть нельзя. Почему? Потому что они в спячке. Проснутся — сразу видно будет.

Дракон наш имел довольно сварливый характер и пускал его в ход при всяком удобном случае. Если ему что-то не приходилось по нраву, он грыз ножки у лавки, которую Настена по русской привычке перевезла из дома, бил, как подгулявший гусар, бутылки с запасами вонючей водки эрготоу, мелко топотал и кричал по ночам — противно, но неразборчиво.

— О чем крик? — нервничал ходя Василий.

— На выпь похоже, — успокаивала его Настя.

Вдобавок ко всему дракон оказался весьма блядовит для такого небольшого существа. Если поблизости появлялась незнакомая женщина, он поднимался на задние лапы и требовательно терся колючим естеством о ее ногу. По первости пытался он проделывать такое и с Настеной, но когда ему пару раз чувствительно перепало ногой в зад, больше уже близко не подходил.

Крайне редко, под хорошее только настроение, дракон забирался на лавку, скручивался там клубочком и начинал мурлыкать, словно кот. В эти дни его можно было даже погладить. Впрочем, желающих было мало — от поглаживаний оставались мокрые саднящие следы, которые потом превращались в долго не заживающие ранки.

Единственным человеком, с которым дракон подружился, оказался никчемный дед Гурий. Он с самого начала проявил к зверюшке необыкновенный интерес, а когда дракона подселили к ходе Василию, сделался у них завсегдатаем. Дед Гурий притаскивал дракону живых мышей, лягушек и прочую лесную мелочь, а тот, урча, благодарно пожирал их под веселые смешки деда.