Евреи, еще на Большой земле привыкшие к погромам, относились к ним с покорным пониманием, видели в этом широкую русскую натуру, гостеприимство и даже выражение симпатии: бьет, значит, любит. Китайцы же не имели еврейской широты взглядов и не могли уразуметь загадочную соседскую душу: обижались, плакали, кричали и даже лезли в драку, что только усугубляло их положение, и без того неустойчивое. Малый желтый брат в отличие от братьев старших — русского и даже еврейского — обладал великой злопамятностью и не склонен был прощать обиды. Потому-то, не имея сил сойтись с нашими в прямом бою, китайцы решили воевать в соответствии с хитрыми военными стратегиями трактата «Сунь-цзы»…

Была темная теплая ночь, в ветвях неистощимо кричали цикады, лес подступил к деревне дикой громадой. Двадцать наиболее воинственных китайцев, не видных во мраке, тихо прошли гуськом до дома деда Гурия, не встретив никого, кроме приблудной кошки, которой была тут же, в гробовом молчании, отвернута бедовая ее голова — чтобы не подняла тревоги, ну, и для обеденных надобностей тоже.

Китаец Федя, частично владевший хинаянским искусством легкости, вспорхнул на крыльцо и неслышно открыл дверь. Не скрипнули ржавые петли, заботливо политые кунжутным маслом сянъю, не хрустнула под ногой гнилая половица. Все двадцать китайских рыцарей зашли внутрь и при слабом свете догорающей свечи обнаружили деда Гурия, мирно храпевшего на полатях. Воздух в избе был сгущен так сильно, что впору было вешать топор — а свежее все равно бы не сделалось. Но китайцев, взращенных на вонючем тофу провинции Цзянсу, не отпугнула плотная атмосфера. Взметнулись вверх крепкие загорелые кулачки, и частые китайские удары посыпались на забубенную головушку деда Гурия, как горох из мешка.

Били деда так, словно в нем одном сошелся русский народ, виновный во всех бедах, которые уже были, есть и еще случатся с китайским населением Приамурья. Били с оханьем, кряканьем, приглушенными криками, учили уважению и ритуалу-ли. Наверняка бы забили до смерти, если бы дед и без того не был полумертвым от болезней. Когда Гурий перестал стонать и даже шевелиться, довольные наступлением справедливости китайцы тихо скрылись в ночи.

И хотя сам дед Гурий, придя в себя наутро, убежден был, что отделали его лесные бесы, которые обозлились на его святую и непорочную жизнь, и даже описывал их во всех деталях — с копытами и хвостами купно — наши сразу смекнули, что именно за черти тут подвизаются и кому следует пообломать рога.

В этот раз китайцев поучили серьезно — да так, что они после этого неделю не могли выйти на улицу. И хотя ходя Василий пытался впалой своей грудью защитить избиваемых и даже погибнуть за соплеменников, но его не пустила жена Настена — придавила к половице коленом и держала, пока все не кончилось. Так Василий со стыдом узнал, что жена его сильнее его самого, что неудивительно, потому что крепость духа — это одно, а бренное тело — совсем другое. Наши же, поучив китайцев, на этом не остановились и на входе в их часть села вывесили насмешливый плакат: «Слабые люди Азии».

Плакатом китайцы были окончательно посрамлены и, что гораздо хуже, оскорблены. Даже вмешательство ходи ничего не дало — староста Андрон посчитал, что желтый брат получил по заслугам. В самом деле, избиение дряхлого деда Гурия никак не подходило под рыцарский поступок, и даже простое уважение отыскать тут было мудрено.

Китайцы, правда, русских претензий не понимали.

— Это и есть уважение! — со слезами на глазах кричал Федя, он же тун-цзун-ли Фэй Цзя. — Если бы не уважали, не пошли бы двадцать бить одного, хватило бы и пяти…

Но дед Андрон китайских рассуждений в расчет не принимал. И потому те, кто знал самолюбивый характер наших желтых братьев, конечно, ждали, что рано или поздно случится что-нибудь особенное. И оно случилось: в селе объявился хранитель тайны вечной жизни и мастер боевых искусств даос Лю Бань.

Дом Лю Баню выделили отдельный, в самом центре китайской деревни, и, как положено, немедленно нанесли туда подарков. Подарки лежали горой прямо посреди двора. Здесь были сигареты россыпью, пахнувшие удушливо и остро, скользкие куски красного, синего и бледного шелка, полузеленые браслеты из нефрита, резные серые камни из озера Сиху, чжаоцинские иссиня-черные тушечницы, твердые бело-желтые яшмовые шпильки для волос, веера — от огромных настенных до микроскопических, умещающихся на ладони, разнообразные курительницы, картины двусторонней вышивки, свитки нянь-хуа с розовощекими китайскими детьми и золотыми поздравительными карпами, стопки тонкой и прочной бумаги сюаньчжи, потрепанные цзюани с подлинными автографами Конфуция и Чжуан-цзы, почти настоящие золотые слитки, черные влажные яйца сунхуадань, пекинские сладости со вкусом речного песка, нежные нянь-гао, крепкие настойки и нежно пьянящие вина со змеями и оленьими фаллосами, прессованный зеленый чай, живые, нервно подергивающие мохнатыми окороками куры, вываренный красный рис, разного вида и содержания пельмени, похожие на засохших зародышей, оглушительно пахнущие рыжие с золотом мандарины, нежные личи в багровой коросте жесткой кожуры, поддельные китайские финики, арахис горками, прессованная черная соль, сычуаньские ягоды янмэй, медные, зеленые от возраста треножники, двуручные тазы со вскипающей от трения водой, туалетные ведра для отправления даосских надобностей, свечи разной длины и употребления, богато вышитые туфли «золотой лотос», которые русской женщине не налезли бы и на большой палец, кривые ржавые ножницы и много еще чего, что невозможно даже упомянуть, не говоря о том, чтобы подвергнуть сколько-нибудь подробному обозрению. Среди подарков по доброй китайской традиции затесался и гроб, что, учитывая преклонный возраст даоса, пришлось очень к месту.

Даос полдня ревизовал приношения и в конце концов остался очень доволен. Он собрал во дворе всех молодых китайцев и обратился к ним с долгой прочувствованной речью, общий смысл которой сводился к героическим лозунгам вроде: «Китай славен богатырями!» и «Проучим же иностранных чертей!»

Китайские богатыри, щуплые, худосочные и желтые от рождения, смотрели на наставника горящими глазами. Уже им мнилось, как они трогают чертей за их хитрое вымя, как раскалывают голыми руками наглые вражеские черепа, как выкалывают ногтями блудливые иностранные зенки.

Однако мечты не могли так легко воплотиться в жизнь, патриотам китайским предстояла еще долгая тренировка. Теперь вместо ежедневных сельскохозяйственных бдений молодые китайцы с утра собирались во дворе даоса и, громко выдыхая из круглых тугих животов, с выпученными глазами молотили воздух руками и ногами.

Наши нарочно приходили поглазеть на это посмешище и сопровождали его разными недружественными замечаниями. Однако чем увереннее и крепче становились ушуисты с каждым днем, тем меньше сарказмов исходило в китайский адрес. Постепенно насмешки сменились недоумением, а там дошло и до недовольства. Вдруг стало ясно, что, если дело пойдет так дальше, китайцы могут и физиономию набить русскому человеку, что, конечно, было бы попранием всех святынь.

Заметим, что в тренировках китайцы проявляли такое же оголтелое упорство, как и в любом другом деле, будь то торговля или деторождение. Тренироваться начинали чуть свет, заканчивали за полночь. При этом почти ничего не ели: даос учил их особенному дыханию, при котором ни есть, ни гадить совсем не хочется, а для поддержания жизни хватает горсти бобов или пары фиников. Даос же Лю Бань во время занятий расхаживал между учениками в своем черном, от летучей мыши, халате и крепко бил их посохом по черепам, ногам, задницам и другим спорным местам тела — но не для обиды, а только из соображений порядка и всемирной гармонии-хэ. Сухой седой куколь на его темени смотрелся утесом в черном море молодых и потных китайских голов.