Стала она в «Ниву» садиться, и вот ведь – наша Парася! На прощанье гордо так рукой нам помахала! Будто президент на параде! Тут уж вылезли мы из кювета, давай от снега отряхиваться, да до того хохотали!

Закончил свой рассказ дед Иасий. Подивились все небывалому случаю, выпили за помин души, закусили, и потекли поминки своим чередом. Завершилось застолье затемно. Гости расходились поодиночке и семьями. Отец Димитрий заспешил домой: сегодня они с матушкой решили на ночь искупать сына-первенца у устья русской печи, чтоб здоровым рос и крепко спал по ночам.

Дом деревенского священника по традиции находился рядом с храмом. Отец Димитрий перестал загребать валенками снег, остановился на пригорке, оглянулся назад, на деревню, оставшуюся за спиной, и тут вспомнилось ему, как однажды летом на этом самом месте он повстречался с бабкой Парасей.

В храме тогда уже велись службы, но реставрация пока еще не завершилась полностью, и местные жители, кто чем мог, помогли в работах. Кроме того, оказалось, что еще в советские годы при ликвидации церкви многие семьи разобрали по домам и утаили от властей церковную утварь и иконы. И крестьяне потихоньку всё, что смогли сохранить, возвращали в храм. Подношение Евпраксии трудно было забыть.

В тот летний день отец Димитрий вот так же стоял на пригорке и вдруг увидел бабку Парасю. Согнувшись в три погибели и отчаянно пыхтя, она тащила на своей спине большой храмовый крест из внутреннего убранства – тот, перед которым ставят канонный столик. Основание креста было массивным деревянным, а навершие – будто из стальных кружев, выкованных в давние времена каким-то деревенским кузнецом, безвестным художником, чье имя кануло в Лету, как камень, брошенный мальчишкой в местную речку Отавку.

– Да неужто и крест сохранили?! – ахнул тогда отец Димитрий, от неожиданности даже забыв поздороваться с постоянной прихожанкой. Он поспешил навстречу Парасе, чтобы помочь пожилой женщине с ее ношей.

– Денечек добрый, батюшка! Сохранили, – ответила бабка. – Как не сохранить! Еще отец матери моей велел спрятать. Батюшка, да ты не помогай, то исть ты не мешай мне, не мешай! Я уж сама донесу! Я ить двужильная! Дай Богу послужить!

– Во славу Божью! – отпрянул молодой священник, понимая важность момента.

И так она и тащила крест до самой церкви, пыхтя и отдуваясь, как маленький толстоногий буксир, а отец Димитрий послушной овечкой плелся за бабулей следом…

Вот у этого самого креста и ставили сегодня свечи за покойную рабу Божью Евпраксию.

Отец Димитрий шумно вздохнул полной грудью и перекрестился на заснеженный храм. Он множество раз за день проходил мимо вверенной ему церкви, но так и не смог привыкнуть к ее величию. Вот и сейчас батюшка застыл, как заледенелый, обыденно, по привычке залюбовался.

Когда-то давным-давно вся деревенская община, в которой насчитывалась без малого тысяча жителей, собирала деньги на строительство храма. Но не в деньгах дело! Всякий крестьянин еще и почитал за великую честь босыми ногами месить глину для раствора, подавать кирпичи, корить бревна, да хотя бы просто убирать мусор за строителями. И спустя века казалось, будто церковь вся-вся – от фундамента до верха креста над главным куполом – была отлита из единого целикового замеса любви и веры.

Теперь в громадине храма, рассчитанного на тысячу прихожан, собиралось лишь несколько десятков последних христиан. И гулко звучал голос отца Димитрия под высоченными сводами, и отзывалось многоголосием эхо, так что казалось, что те, кто эту церковь строил, подпевают на литургиях своим потомкам.

За прошедший вьюжный день метель так много нанесла снега под самые стены, что волны сугробов со всех сторон омывали прочную кирпичную кладку и разбивались о нее подобно водам потопа. Храм будто вырастал из снежных заносов, возвышался каменной тушей над маленькой фигуркой отца Димитрия, над небрежно рассыпанными кубиками изб, и как-то разом канули в прошлое голоса гостей на поминках, будто захлебнулись в снегу и стёрлись все имена под белым покровом. Храм не касался земли, и подтягивался к небу, и крестами, как мачтами, протыкал кучевые облака, и плыл, плыл через время и пространство, правил путь на незримые для людей маяки.

Настёна стояла у входа в теплицу решительная, как разгневанная царица.

Была она невысокого роста, полная, но считалась красавицей до сих пор, несмотря на свой пятидесятилетний возраст. Всё дело в густых волосах, чёрным потоком падающих до пояса. Некоторые бабы в деревне не верили, что она их не красит, судачили, мол, не может такого быть, чтобы в пятьдесят лет и ни единого седого волоса!

Но зря трудили сплетницы языки: Настёна не пользовалась краской. Ее волосы не седели вопреки природе! А может, как раз наоборот, может, как раз по природному замыслу не смела их коснуться белая кисть возраста.

Не мутнели и ясные голубые глаза – всё блестели озорно и ясно. Не увядала улыбка. Лишь голос, знаменитый Настёнин голос, созревал год от года подобно драгоценному плоду. Пела Настёна так, что иным артисткам из телевизора и поучиться бы у нее не грех. К пятидесяти годам ее песни стали еще веселее, как россыпь колокольчиков, еще глубже и нежнее, подобно плеску тяжёлой озёрной волны.

Но сейчас Настёне было не до песен. В руках разгневанная царица держала тяжёлую мотыгу подобно боевому топору. Перед ней простирались джунгли из помидоров и на ветках кое-где уже горели маячками огненные маленькие плоды. Кто другой так обязательно залюбовался бы этакой красотой, но только не Настёна. Для нее это были и не помидоры вовсе, а хитрые алые глазки ее заклятых врагов. Настёна решительно подняла мотыгу, и первое помидорное древо, срубленное под корень, поверженное, упало в проход между двумя тепличными грядками. Пять минут ожесточенной работы – и все помидоры оказались выкорчеваны.

Настёна надела мужнины голицы, чтобы не поцарапать руки о колючие ветви, и все растения вместе с плодами, зелёными и спелыми, выкинула вон. Над огородом поднимался рассветный туман, солнце только всходило, на траве обильно лежала роса. Настёна тяжело протопала по мокрой холодной муравушке на своих распухших от варикоза ногах. Она всю жизнь проработала дояркой и, как все доярки, по вечерам и утрам страдала от отёков ног.

«Пусть знает! Пусть знает, гад! Чтоб пропали все эти помидоры, будь они неладны!» – яростно шептала Настёна.

«Гадом» она ругала своего мужа Валю по прозвищу Белорус. Это его теплицу, любовно ухоженную, она только что превратила в пустыню.

Обычно супруги ссорились редко, да и то по пустякам. Вместе работали, вместе отдыхали. Валя трудился на ферме слесарем – включал и выключал электрическую дойку, следил за исправностью молокопровода и холодильной установки. Муж и жена дружно работали и на своем подворье: сажали огород, держали поросят и кур. Дома на отдыхе супруги любили вместе опрокинуть по стопочке водочки с устатку, а потом и спеть. Славились как радушные хозяева: охотно принимали гостей и в будни, и в праздники.