На этом рассказе Нина Ивановна, дочь Параси, уже и сама ставшая бабушкой и тоже в прошлом доярка, вдруг перестала промокать глаза чистой тряпочкой и впервые за весь день улыбнулась.

– Вот смешно вам! – сказала она собравшимся за столом. – А мать меня дома-то потом учила нигде боле про этого Кырлу-Мырлу не поминать. Напугалась уж после-то. Да хорошо хоть все свои были – люди добрые, никто не донёс. Такая уж у нас мама была – острая на язык. Тятя – царство небесное – и то ей говаривал: «Твоим языком, Парася, хоть бройся вместо бритвы». А сам до того молчаливый был, до того неругливый, кроткий! От матери дак нам и того поболе на орехи доставалось!

– Да, – согласно закивал дед Иасим. – Хорошо, что не тридцатые годы. Да и после-то строго было по партейной линии, – махнул он рукой.

– С этой партейной линией мать всю жизнь два имени носила, – отозвался Панко, младший сын Параси. – Все её тёткой Парасей звали, а в паспорте записана – Октябрина. На кресте-то мы, конечно, Евпраксия записали. Да и дата рождения: мать говорила, что в августе родилась, а записано – десятого ноября. А уж в котором году, она и вовсе вспомнить не могла, не то за год до войны, не то за два. У них же у всех, у древних стариков, только две даты – до войны да после.

И тут все стали вспоминать путаные, как легенды и мифы, рассказы старших односельчан. Мол, когда стали рушить церкви и арестовывать священников, последний на всю округу батюшка, отец Константин, старенький-престаренький, остался жить в глухой деревушке Чудиново. И туда к нему носили тайком крестить младенцев. Из Чудинова еще до войны кого раскулачили, а кого просто выселили в большие деревни. Политически вредного старика бросили доживать одного, думали, и сам с голоду помрёт на безлюдье. Однако народ батюшку все равно навещал и кормил, как мог, даже в самые голодные годы. Друг от друга таились, а к отцу Константину все хаживали.

На этом месте воспоминаний вдруг по-самоварному вздохнул отец Димитрий:

– Как в последние времена. Греха люди не стеснялись, а добра – стыдились.

Отец Константин, видимо, не был уверен, что времена последние, и нарочно имена детям выбирал по святцам самые заковыристые. Так что сразу было понятно, кто у него крещён, а кто – нет. Он так и пояснял стыдящейся пастве, наказывал запомнить: «Когда снова церкви возрождать начнут, так чтобы будущий батюшка знал, кого из вас я крестил уже». Под старость отец Константин ослеп и не мог оставить записок преемнику, но что преемник у него появится, нисколько не сомневался.

Как выдавалась свободная пора от полевых работ, родители приходили записывать ребятишек и в сельсовет тоже. Называли имена, данные батюшкой, но председатель сельсовета только ругался и крестильными именами не записывал, а давал свои, социалистические. Вот так и Евпраксия стала Октябриной.

– У Евпраксии именины есть в августе, наверное, отец Константин в августе и крестил. Ну а в ноябре, должно быть, регистрировали, вот и дали имя – Октябрина, – предположил батюшка Димитрий.

Сбылись надежды отца Константина – преемник у него появился. В большом селе Пожарища уцелел храм. В советские времена там работал маслозавод, и поэтому церковь Покрова Богородицы дожила и до наших дней. Три года назад всем миром ее восстановили, освятили. К удивлению отца Димитрия, старые прихожане в округе почти все оказались крещеными, но почему-то носили очень уж редкие имена.

На поминках у бабушки Параси долго перечисляли: тётку Маневу записали Даздрапермой, а тётку Виринею – Гертрудой, деда Авдикия – Владленом, деда Гервасия – Эрленом, деда Иасия – Cиленом… Впрочем, идейно правильные имена среди сельчан так и не прижились, оставшись только на бумаге. «Наши имена из Чудинова, вот и чудные», – шутили местные жители, когда приезжие удивлялись здешней ономастике.

– А из правления-то колхоза кто был на похоронах у Параси? – спросила престарелая Евлафия Сергеевна, почти ровесница покойной. На похороны к подруге она не попала, так как в то время лечилась в глазной больнице.

– Нет, тетка Евлафья, никого не было, венок лишь прислали от профсоюза, – поджав губы, пояснила Нина Ивановна, дочь Параси.

– Вот так вот всю жизнь отработаешь, как бабуля, а на похороны пришлют три пластмассовых цветка, – хмыкнула молодая доярка Наталия, внучка Параси.

– Так нонешнему руководству тока бы деньги, – утешила Евлафья Сергеевна. – В наше время не за деньги работали.

– Да и где оно, наше руководство? В Москве сидит, наверное, и коров-то ни разу в жизни не видало, – поддержал тему Иван, внук Параси, известный на весь район искусный тракторист и большой любитель потолковать о политике. – Как тогда, так и сейчас: всё за нас решают в Белокаменной. И какие имена носить, и скока денег нам платить… Ничего не меняется. Продали нас Москве, а Москва – Америке продалась.

– А председатель нашей Парасе и в ножки кланялся, – ни с того ни с сего вставил свои пять копеек дед Иасим.

– Как это? – удивилась Наталия.

– Шутишь, дед, – махнул рукой на него Панко.

– Ничего не шучу. Всё всерьез.

– Разве что Зелёный, Николай Иванович, лишку выпил да в ноги матери с перепою бухнулся, – не поверил упрямый Панко.

– Да сиди! – отмахнулся дед Иасим, как от назойливой мухи. – Какой тебе Николай Иванович! В девяностые это было, старый-то председатель к тому времени уж помер давно… В ножки кланялся Полиевкт Ильич, который нас москвичам продал.

– Кланялся, кланялся, сама видала, глаза-то у меня тогда зоркие ишшо были, – закивала головой Евлафия Сергеевна.

– Вырубили у нас свет в колхозе за долги. А нонешние доярки, чай, не мы! Нет у них привычки руками доить, – продолжил рассказ дед Иасим, будто его и не перебивали.

– Да что ты, дедушка! У нас вон на «шестисотнике»[15] – шестьсот голов стоит, куда там руками! – хмыкнула Наталия, немного обидевшись за молодое поколение.

– Цыть! – пригрозил дочери пальцем Панко, уже изрядно принявший на грудь. – Вперед деда не лезь – пусть расскажет, как бабке твоей председатель кланялся!

– Так вот свет, говорю, вырубили, дойку-то электрическую не включить, – вновь заговорил дед Иасий. – И ведь и верно – шестьсот голов! Шутка ли! Бабы с ног валились, но подоить не успевали. Коровы орут на всю деревню, молоко вымя подпирает. Ну чисто светопреставление! Бригадирша Олёна и побежала по домам нас, старую гвардию, созывать. Все мы и вышли на большие помочи[16] – коров доить: Парася, Евлафия, Тонька, все пензионеры… Даже и я коров за титьки подергал. – Дед Иасий явно хотел отпустить солёную парнечью шуточку, но, оглянувшись на молодого батюшку, застыдился. – Долго доили-то. Сильно руки потом болели. Ну и Олёна в благодарность налила нам всем молока. Мы-то под молоко принесли бутылки с-под лимонада, а Парася бидончик. Зимой дело было. Тихая такая ночь, светлая. И без электричества светло как днем в деревне. Идем домой по дороге. Глядь! «Нива» председательская! А мы с молоком! Накажут за воровство и нас, и Олёне попадет. Тогда ведь даже охрану на ферму нанимали, чтобы посыпку да молоко не тырили. Все ведь после дойки таскали тайком при советской власти, это при демократах в родном колхозе и молока не возьми! Ну мы-то, кто с бутылками был, в кювет, в сугроб, и сиганули. Да смешно-то нам эдак сделалось – ни дать ни взять, как ребятишкам. Что стар, что мал – все без ума! Ну а Парасе куда с бидоном? Разольёт молоко. Да и ноги у нее уж до того больные были, как у всех баб-доярок, до того опухлые, что те бревна! Не успела она спрятаться. Мы сидим в сугробе, снегом давимся, чтоб не хохотать, а Парася посреди дороги застыла как вкопанная, даже на обочину не отвернула со страху-то. «Нива» останавливается, председатель выходит, спрашивает: «Ты что это, тетка Парася, дорогу не уступаешь? Откуда идёшь, такая заполошная?» А она: «Так c фермы, Полиевкт Ильич, коров вот доили, света нет, так на помочи вышли». «А был с тобой кто?» – председатель допрашивает. Парася что те партизанка! С такой бабой хоть в разведку ходить. «Нет, – говорит, – Полиевкт Ильич, никого со мной не было». И твердо так стоит посреди дороги на «брёвнах» своих, а у самой бидон в руках так дрожит, что аж крышка брякает. Ну а мы не знаем, как и не хихикнуть-то в своем сугробе. Помолчал Полиевкт Ильич сколько-то, да в ноги ей и поклонился. Говорит: «Передай мой поклон тем, кого с тобой не было. В «Ниву» забирайся, домой отвезу. Да не дрожи так! Молоко-то прольешь!»