Я притянул её к себе.

Замер, слушая, как торопится моё сердце.

Увидел, что Эшли больше не улыбается.

Увидел, что она ждёт.

И поцеловал.

Хотел поцелуем выразить всё, что чувствовал, вместить в него годы долгих разговоров, которые нам бы потребовались, чтобы узнать друг друга. Одним поцелуем рассказать Эшли о любви, которой у нас не будет. О будущем, которого мы лишены. Обо всём, что ждало бы нас за следующим поворотом, если б мы отправились туда вместе. О друзьях, которые приходят к нам по вечерам, о детях, которые бегают по нашему дому. О том неприхотливом семейном счастье, которое не знает ни подозрений, ни обид и только ждёт последней минуты, чтобы оглянуться назад, на прожитые годы, и понять, что ты был счастлив и ни о чём не жалеешь.

Когда наши губы разомкнулись, я уже знал, что Эшли не такая хрупкая, какой могла показаться. Знал, что она готова и дальше идти по выбранной дороге – никогда не сворачивать, каким бы заманчивым ни был тот или иной поворот, и никогда не жертвовать своей свободой, даже если взамен предлагают любовь. Я и сам впервые почувствовал себя достаточно сильным, чтобы до конца следовать своему выбору, и это чувство для меня было таким же новым, как и то, что я тогда испытал к Эшли.

Мы молча вернулись на лавку. Говорить не хотелось, да и всё уже было сказано. Мы только сидели, укрывшись одеялом. Не хотели, чтобы всё заканчивалось так быстро.

Почувствовав, что Эшли дрожит, я предложил ей вернуться к Мэту и Крис. Эшли кивнула. Прошла к номеру, но так и не открыла дверь. Увидела, что окна занавешены.

– Нам там не рады, – Эшли улыбнулась.

– Что? – я не сразу понял, о чём речь, а когда понял, тоже улыбнулся.

И мы пошли во второй номер. И тоже занавесили окна. И слов не было. И всё было просто, как в песне Маккьюэна «Jean». И поначалу мне даже казалось, что я слышу эту мелодию, будто кто-то включил её в одном из соседних номеров.

Маккьюэн продолжал шептать про облака, к которым можно прикоснуться рукой, про зелёные листья и солнечные луга – так, будто ничего, кроме них, в этом мире не имело значения. И нам было хорошо. И мы были двумя лёгкими пёрышками, на одно краткое мгновение прижатыми друг к другу потоком тёплого ветра.

Утром повторилась вьюга. Спокойствие крохотной Вироквы с её пятью тысячами жителей, двумя тысячами домохозяйств и единственной нормальной дорогой разре́зали холодные порывы ветра, а редкие следы на тротуаре быстро сгладила снежная стружка – до того крупная, густая, будто кто-то выпотрошил над городом целую тонну перьевых подушек. Но мы всего этого не увидели, так как проснулись лишь к полудню, когда в нашу дверь стали колотить Мэт и Крис. Они что-то кричали, смеялись, а я лениво открыл глаза и сразу встретил такой же сонный взгляд Эшли.

Не хотелось вставать. Не хотелось никуда идти. Но стук в дверь не прекращался, и мне пришлось вылезти из-под одеяла, которое Эшли тут же, повернувшись на другой бок, полностью забрала себе. Вторая кровать в комнате стояла заправленная и почти не тронутая, если не считать разбросанных на ней вещей.

Крис и Мэт ворвались к нам с порывами холода, заодно, распахнув шторы, впустили за собой свежесть солнечного дня. Они, пожалуй, были слишком уж довольными, я бы сказал, счастливыми, и совсем не стеснялись объявлять своё счастье в каждом слове, в каждом движении.

Крис подсела к Эшли и принялась трясти её за плечо, а Мэт взъерошил мне волосы и потребовал скорее одеваться – хотел пройтись до ближайшего супермаркета:

– Перекусим и пойдём искать твоих амишей. Давай!

Зевнув, я подумал, что предпочёл бы весь день провести в мотеле, но Мэтью удалось меня расшевелить, и я признал, что, в общем-то, не так важно, чем именно мы будем сегодня заниматься, главное – быть вместе.

Крис и Эшли остались в номере. Борьба между ними продолжалась. Эш отказывалась просыпаться, стонала, ворочалась, пряталась под одеяло. Наконец Крис всё это надоело: она спрыгнула на пол, огляделась, будто высматривая, на чём бы сорвать свою злость, потом застыла и, когда мы с Мэтом уже выходили на улицу, вдруг стала раздеваться. Последнее, что я увидел, прежде чем закрыть дверь, – как Крис с показным раздражением протиснулась к Эш под одеяло, на то самое место, где не так давно лежал я. Всё это было довольно забавно. Ничто не мешало им вздремнуть ещё полчаса, а то и целый час.

Мэт успел расспросить хозяина мотеля и узнал, что до ближайшего супермаркета меньше полумили. Для декабрьского Висконсина мы были одеты довольно легко, поэтому старались идти как можно быстрее. Моя толстовка и флисовая рубашка Мэта оказались не лучшей защитой от холода. Впрочем, утренняя пурга стихла, и ветер теперь поднимался лишь редкими, пусть и леденящими порывами.

Спрятавшись под капюшоном, я почти не смотрел по сторонам и думал об Эшли. Бережно перебирал ещё свежие воспоминания: звуки, запахи, прикосновения. Гадал, что из этого останется со мной навсегда – так, чтобы вспоминать это даже в старости, и не как фрагмент фильма или книги, а по-настоящему – всей кожей, всем телом.

На подходе к супермаркету нас встретила пустая парковка, обрамлённая худенькими ёлками – их будто нарочно общипывали, чтобы придать им скудный вид под стать всему городку.

В супермаркете пахло свежей выпечкой, и я невольно подумал, что в кампусе сейчас по всем дорожкам тянутся стройные ряды голодных студентов. И там тепло, нет снега. И там дают жареную картошку, брокколи, кукурузу, отбивную со сладким соусом, быть может, тыквенный пирог. И ты стоишь, не зная, что бы пожрать этакое, ещё не жратое, и кажется, что твоя жизнь наполнена, а выбор еды – едва ли не самая сложная и ответственная задача.

Мэтью отправился в продуктовый отдел, а я заглянул в закуток с сигаретами. Здесь они были ровно в два раза дешевле, чем в Чикаго, но всё равно дорогие, три с половиной доллара за пачку. Показал ID, расплатился и тут увидел амиша. Самого настоящего амиша. Как с картинки. Ошибки быть не могло. Он стоял возле лавки с удобрениями. Стоял один. Ничто не мешало к нему подойти.

Я так обрадовался, будто поиск амишей действительно был главной и даже единственной целью поездки, а не наскоро придуманным объяснением моему бегству из Чикаго.

– Здравствуйте, – сказал я с улыбкой.

– Добрый день, – амиш улыбнулся в ответ.

Ему было лет пятьдесят. И взгляд у него был какой-то уж слишком довольный, будто он только что плотно пообедал, а теперь искал, где бы прилечь. На мгновение я почувствовал себя очень глупо. Вдруг понял, что растерялся и не знаю, с чего начать разговор. «Я здесь чужой, нужно уходить». Но я не ушёл. Остался на месте и первое время без слов разглядывал амиша.

Растрёпанная и, кажется, грязная борода с седыми прожилками. Большие ясные глаза, при этом мятое, морщинистое лицо. Чёрная шляпа с горшкообразной тульей и широкими полями. Застёгнутая на все пуговицы синяя рубашка, чёрный пиджак, по крою больше похожий на куртку. Свободные чёрные штаны. Чёрные башмаки с чёрными шнурками. Когда я подошёл к амишу, он закрывал на молнию свой тёмно-синий чемодан, и я успел заметить, что у него там лежит точно такой же костюм. Я этому не удивился, ведь уже знал, что амиши всегда носят исключительно свою, традиционную одежду. Должно быть, это удобно. Никакого выбора и никаких тревог. Не надо подбирать рубашку под брюки и примерять футболки, выбирать ботинки. За тебя уже всё выбрали. Джером Джером писал: «Религия – как готовое платье, висит у нашей колыбели, и любящие руки торопятся надеть её на нас и застегнуть на все пуговицы». Для меня эти слова впервые прозвучали так буквально. И я подумал, что, в общем-то, не сильно отличаюсь от амишей. Вот только мне мой костюм и жмёт, и давит – до того перетягивает грудь и ноги, что они немеют.