«Так ли уж важно, что будет за следующим поворотом? Важно лишь, что сейчас мы сошлись на этой дороге и что нам хорошо вместе». Наверняка есть песня с такими словами. Ну или почти такими. Иначе и быть не может. Разве стоит вообще о чём-либо петь, если ты не поёшь о свободе?

Мы так и сидели, Крис с Мэтом, я с Эшли, и опять смеялись, говорили, будто и не было утомительной дороги и этого бесконечного дорожного разговора.

Крис сказала, что хочет скорее расплатиться по кредиту за образование, подкопить денег, продать квартиру и купить отдельный домик где-нибудь в Эдисон-парке. Сказала, что мечтает однажды отблагодарить приёмных родителей – пока не знает, как это сделать, но надеется, что с хорошей зарплатой обязательно что-нибудь придумает. После университета Крис придётся отработать в конторе, которая помогла ей с кредитом на образование, но после этих пяти лет она хочет устроиться в благотворительный фонд – в один из тех, что занимаются сиротами и детьми из сложных семей. А ещё Крис сказала, что два года назад нашла своих настоящих, то есть биологических родителей и даже приехала в район, где они живут. Хотела на них посмотреть. Не знала, как им представиться и что сказать. Просто надеялась, что у них всё хорошо. В итоге так и не решилась – даже не приблизилась к их дому, будто они только и делали все эти годы, что стояли на веранде и поджидали, когда она вернётся.

– Они бы меня даже не узнали. Но я всё равно уехала. Так лучше.

Когда о мечтах заговорил Мэтью, я думал, он опять скажет про чёрный «Steinway Spirio» и про бокал недопитого «Château Cheval», но Мэт сказал только, что хочет скорее начать концертную деятельность – настоящую, без всяких пабов и ресторанов, где он подрабатывал на каникулах. А главное, Мэт хотел уехать из Чикаго. Потому что Чикаго напоминал ему об отце. Мэт недолюбливал отчима, но видел, что маме с ним хорошо, поэтому терпел его и думал, что в другом городе они даже могли бы подружиться. Переехать самому и ещё увезти родителей будет трудно, хотя мама Мэта иногда говорила, что скучает по Денверу, где провела детство и где до сих пор жили их родственники, – Мэт иногда ездил к ним на День благодарения.

– Там, конечно, скучновато, но ничего, разберёмся. Хотя я бы предпочёл Сиэтл. Да, лучше в Сиэтл, но, думаю, на западное побережье мама точно не захочет, если только в Портленд.

Эшли о своих мечтах не стала ничего говорить. Упомянула только, что надеется в следующем году или через год перейти в Американскую академию искусства в даунтауне, что в Университете Северного парка оказалась из-за дедушки, а ей неприятно чувствовать, что она ему чем-то обязана. Крис и Мэт, кажется, не знали всей этой истории с завязыванием глаз и фотографиями, но не стали ни о чём спрашивать – понимали, что, если будет нужно, Эшли сама всё расскажет. Потом Эшли добавила, что предпочла бы держаться подальше от своей семьи, навещать их только по праздникам и что она по-своему завидует тому, как всё сложилось у Мэта и Крис, хоть и понимает, что завидовать там особо нечему.

Все постепенно выговорились и ждали, что я завершу наш разговор, но не подгоняли меня. Иногда зевали – начинала сказываться усталость. В итоге я сказал, что сейчас мечтаю о том, чтобы эта ночь тянулась бесконечно, чтобы можно было тут засыпа́ть, видеть сны, просыпаться, говорить обо всём подряд, потом опять засыпать и чтобы за окном никогда не наступил рассвет и не надо было бы никуда идти и что-то менять. Мэт рассмеялся и сказал, что отправился в эту поездку из-за амишей и не готов просиживать в мотеле целую вечность.

– А если с бесплатной пиццей? – спросила Крис.

– Да хоть с бесплатным «Château Cheval» и… каким-нибудь суперзаплесневелым французским сыром!

Крис с ним согласилась и стала говорить, что непонятно, как вообще люди живут в такой дыре, где даже нет круглосуточных магазинов, а я был рад, что мы сменили тему.

Чуть позже мы с Эшли решили прогуляться. Прошли вдоль стены и сели на единственную скамейку. Она оказалась ледяной, и я сбегал во второй номер за покрывалом и одеялом – покрывало сложил на скамейку, а когда Эшли села ко мне, укрыл нас одеялом. Так было теплее. Эшли обняла меня и положила голову мне на плечо.

Это был самый обыкновенный одноэтажный L-образный мотель – из тех, что никогда не снимают вывешенную у дороги табличку «Vacancy», где все номера представляют собой нанизанные в один ряд крохотные помещения с тонкими газобетонными стенами, а парковку от входных дверей отделяют лишь два-три шага.

Пурга успокоилась, и можно было разглядеть, как дальше по дороге местами горят уютные жёлтые огни домов и холодные белые огни уличных фонарей. В остальном город спал – по-настоящему глубоко и мирно, как никогда не спит Чикаго и едва ли спит Мэдисон. Ни одной машины, ни одного прохожего и единственная мерцающая вывеска – мотеля, где мы остановились.

Парковку завалило снегом. Чистой оставалась лишь узкая дорожка, по которой можно было пройти вдоль всего мотеля, и небольшой закуток, где сейчас одиноко стояли два минивэна.

Мы с Эшли смотрели в тихую ночь, кутались в одеяло и неспешно обсуждали какие-то совершенно незначительные мелочи, которые сейчас почему-то казались важными и даже сокровенными. Говорили, насколько всё-таки важно, кто именно и каким голосом рассказывает историю: как по́шло и крикливо звучит «I hung my head», которую написал Стинг, в исполнении самого Стинга и какой чистой, настоящей она звучит у Кэша. Говорили о том, как Кэш последних лет десяти безошибочно узнаётся в произношении отдельных слов – как, например, в «white», «what», «where» и во всех других словах, начинающихся с «wh», он с придыханием почти произносит эту «h», и это звучит очень даже красиво, а повторить это трудно.

Потом Эшли сказала, что подумывает вместо серии заправок написать серию мотелей – захолустных и дешёвых, как тот, в котором мы остановились. А я рассказал, как всякий раз садился на ступеньках Солбер-холла и представлял, что пять фонарей возле Хэнсон-холла – это звёзды Кассиопеи. Рассказал, что в Чикаго их совсем не видно, и вздрогнул – поднял голову, только сейчас сообразил, что впервые за все эти месяцы надо мной открылось настоящее чистое небо, не загороженное ни огнями, ни испарениями города – всей этой картонной крышкой, делавшей Чикаго каким-то ненастоящим и чужим.

Небо в самом деле было чистое, я сразу увидел ковш Большой Медведицы. Соскочил с лавки, бросился напролом через сугробы. Эшли поначалу растерялась, но быстро поняла, что я хочу отойти от стены, частично закрывавшей небо, и, не сбрасывая одеяла, последовала за мной – старалась наступать в провалы от моих шагов, вскрикивала, когда снег заваливался ей в кроссовки, но не отставала.

– Нашёл? – спросила она.

– Нашёл.

Я стоял, подняв голову, и улыбался. Кассиопея действительно была там, в небе над нами, сияла своей неизменной холодной красотой. И что бы со мной ни происходило, где бы я ни оказывался, она всегда была там. Сказал Эшли, что Кассиопея для меня – камертон спокойствия, тишины. Моя соль второй октавы. И я знал, что это звучит пошло и даже фальшиво, потому что нельзя вот так, в двух словах выразить всё, что это созвездие для меня значит. Пришлось бы рассказать о детстве, о том, как мама привезла меня в школьный лагерь, а я не хотел, чтобы она уезжала, и говорил, что боюсь остаться один, а мама сказала, чтобы я по вечерам искал Кассиопею и всегда думал о том, что в это самое мгновение ещё тысячи таких же мальчиков смотрят на неё и знают, что они не одиноки. Как я в лагере каждый вечер смотрел на неё и мне действительно было спокойно, а потом, в старшей школе, мне уже никогда не было спокойно, но я всё равно смотрел на Кассиопею и думал лишь, что она одна-единственная помнит меня настоящего, каким я был ещё до того, как понял, что люди считают меня странным, до того, как начал натягивать на себя все эти одежды притворства и лицемерия, до того, как начал бояться быть самим собой. И все эти годы, и все эти мысли… Разве можно их вот так взять да рассказать, стоя среди сугробов где-то на восточной окраине Висконсина, возле дешёвого мотеля с его сонным хозяином и разложенными по всем тумбам гедеоновскими библиями? Когда же я посмотрел на Эшли, понял, что слов тут и не нужно.