Молчание затягивалось, и я стал торопливо рассказывать о том, что мы с друзьями прочитали об амишах, «то есть о вас» в интернете, что их, «то есть ваш», образ жизни показался нам интересным и нам захотелось поговорить с ними, «то есть с вами», вживую, чтобы понять… После «понять» я не смог добавить ничего конкретного. Так и оборвал свою путаную речь этим невразумительным, почти отчаянным «понять». Просто «понять».

Амиш рассмеялся, а смеялся он странно – отрывистыми козлиными смешками, при этом протискивал между темноватыми зубами кончик красного языка. И по-прежнему был таким жизнерадостным, что его поведение начинало раздражать. Разве можно вот так радоваться, если наперёд, во всех деталях знаешь, как сложится твоя жизнь, видишь её насквозь, как видишь железнодорожный тоннель с его упрямо убегающими рельсами?

В супермаркете тихо играла музыка – что-то неразборчивое из мягкого, до приторности стёртого блюза. Неизменно пахло выпечкой, и вокруг всё было жёлтое: и стены, и рекламные плакаты, и даже витрины. А продавец из лавки удобрений неторопливо перекладывал какие-то бумаги и с подозрением поглядывал на меня с амишем. Других покупателей поблизости не было, да и вообще тут было не так много людей. Впрочем, вскоре к нам присоединился Мэт, и я обрадовался ему, потому что сам не знал, как продолжить разговор.

Мэт почти дословно повторил всё, что я уже сказал амишу, но сделал это как-то по-другому, даже не могу точно сказать, в чём разница. Так или иначе, с Мэтом старик показал себя куда более разговорчивым. А может, понял, что так просто от нас не отвяжется. Сказал нам, что амиши – люди приветливые, но не любят, когда кто-то вмешивается в их жизнь. И сказал это с неизменным смешком, всё так же протискивая кончик языка между зубами, и его отповедь прозвучала не так грубо, как могла бы.

Мэт не сдавался, засыпа́л старика вопросами, а тот с улыбкой отвечал на них. Сказал, что среди амишей много тех, кто крепко держится традиций – избегает всего, что могло бы отвратить от веры, – но бывают и такие, у кого нравы мягче:

– Например, моя семья или мои соседи. У нас тут, в Хилсборо, не так строго. Мы свободно общаемся с english, – так он называл всех американцев. – Как видишь, с вами я говорю, не прячусь, – амиш впервые рассмеялся в голос.

Это был хороший знак, и Мэт не преминул напроситься в гости. Сказал, что хочет посмотреть, как живёт семья амиша, задать побольше вопросов, и я не сомневался, что Мэт говорит искренне – для него вся эта задумка с амишами в конечном счёте оказалась забавным и по-своему занимательным приключением. Я думал, что старик нам откажет, так как всё это прозвучало довольно странно, будто мы попросили смотрителя зоопарка проводить нас к клетке с какими-нибудь красноголовыми обезьянами, которых мы прежде видели только на «National Geographic», а теперь захотели увидеть вживую. Но старик, к этому времени назвавшись Якобом, ответил только, что сам тут ничем не поможет, так как ждёт автобуса:

– Я уезжаю к брату в Миссури. Правда, из-за пурги автобус задержался. Как бы совсем не отменили. А так… Зайдите к моему отцу. Может, он захочет с вами поговорить. Это недалеко.

Мне было непонятно, почему амиш, отказавшийся от электричества и всего остального, что было придумано после Иисуса, вдруг решил воспользоваться междугородным автобусом, но спрашивать об этом я не решился, да и подумал, что сейчас это неважно.

Мэт уговорил Якоба нарисовать карту, а я посмотрел на его коротко подстриженные и всё же грязные ногти, на его мозолистые руки, на его чёрный костюм. Вспомнил, как Мэт в шутку предложил подыскать среди амишей невесту и остаток дней провести в глуши: красить заборы в синий цвет, шлифовать табуретки и плодить маленьких амишей славянской внешности. Вспомнив это, усмехнулся и тут же вполне серьёзно спросил себя: вот дай мне возможность надеть точно такой же костюм, отпустить такую же бороду, в общем, дай мне возможность стать одним из амишей – и никакой учёбы, никаких экзаменов, никаких вопросов… Согласился бы я? Нет. Потому что их жизнь не так уж отличается от моей. И сломалось-то у меня что-то внутри, и дело тут не в том, какой именно костюм надеть: амиша или юрисконсульта…

Мысли переплелись в тугой пульсирующий клубок. В груди всё сжалось. Опять навалилась усталость – чересчур резко, неотвратимо. Захотелось лечь на пол, обхватить руками колени и закрыть глаза. И никуда больше не идти, ни о чём не думать.

Когда мы вышли из супермаркета, стало чуть легче. Я жадно вдыхал морозный воздух, надеясь, что грудь онемеет, что боль стихнет. Мэт, кажется, этого не замечал, торопил меня назад, к Крис и Эшли. Бодро размахивал пакетами, а я даже не знал, что он там купил, да и мне было всё равно. Голод отвлекал от мыслей, и я не хотел его утолять. Что бы на это сказал Джим и его приятели-бродяги?

Признался Мэту, что в табачном отделе показывал ID – продавец не поверил, что мне девятнадцать, и на самом деле это не имело никакого значения, и показывать ID мне несложно, но я боялся идти молча, поэтому схватился за первую возможность начать хоть какой-то разговор. Мэт ответил, что здесь так принято. Потом рассказал, как в одном из таких супермаркетов сорокалетняя женщина не могла купить себе сигарет, потому что не захватила с собой права, и продавец сказал ей, что не может вот так просто взять и продать ей сигареты, а женщина если и выглядела чуть моложе своего возраста, то уж явно не на семнадцать и даже не на двадцать или двадцать пять, ей бы и тридцать никто не дал, но продавец настаивал и сказал, что вызовет полицию, если она не успокоится, и женщина задрала топ и прокричала: «Видишь? Видишь?! Понятно?» – а продавец этого не ожидал и так растерялся, что в самом деле продал ей сигареты, будто её грудь была лучше любого ID.

Мэт нашёл эту историю чрезвычайно забавной, а мне смешно не было, но я тоже смеялся, и потом мы ещё несколько минут шутили по поводу того, как бы я мог доказать свои девятнадцать лет, и мне действительно стало легче, но под конец я вдруг спросил, был ли Мэт счастлив в детстве. Не стоило об этом спрашивать, потому что на ходу и невпопад такие вопросы не задают, если только это не часть шутки, а я спрашивал серьёзно, Мэт сразу понял.

Он мог бы не отвечать, пожать плечами или как-то пошутить. Но Мэт ответил. Сказал, что в школе ему было, в общем-то, весело, а детство, по сути, закончилось, когда умер отец. Помолчав, добавил, что в последние месяцы отец не вставал с кровати. Мэт часто сидел с ним, и ему разрешали играть на синтезаторе, который, собственно, отец ему и подарил. Потом Мэт зачем-то сказал мне, что его учитель музыки был похож на Якоба: такой же улыбчивый, чудаковатый и тоже ходил в одинаковых, застиранных костюмах.

– А отцу нравилось, когда я играл. Говорил, что музыка помогает справиться с болью. Может, и так, не знаю. Сейчас как-то слабо в это верится. Но тогда я верил и старался играть как можно более точно. Знаешь, мне казалось, что каждая неправильная нота буквально физически ранит отца, хотя он и без моих промахов достаточно страдал. Когда обезболивающие перестали помогать, отец уже стонал непрерывно, даже во сне. Я всё равно играл. Иногда он стонал в тональность, и это его веселило, он даже пытался улыбнуться. А меня потом целый год водили к психологу. Ведь я действительно вбил себе, что отец страдал из-за моих ошибок, и после его смерти репетировал по десять часов в день, даже есть отказывался.