– У нас есть обученная дружина, которая может, почти со всеобщего согласия, применять разумную силу для защиты людей и жизненных ресурсов в чрезвычайной ситуации, – Он ухмыльнулся, – «Жизненные ресурсы», «чрезвычайная ситуация» – знакомая песня, правда? Только такая ситуация не возникла ни разу.

– Ладно. Но почему?

Манро потер лоб, словно говорил с назойливым ребенком.

– Добрая воля? Разум? Еще какая-то диковинная внеземная сила?

– Будьте серьезны.

– Кое-что очевидно. Сюда приезжают люди с несколько завышенным уровнем идеализма. Они хотят, чтобы Безгосударство существовало, иначе бы их здесь не было – исключая нескольких назойливых провокаторов. Они готовы сотрудничать. Это не означает жить в общежитиях, притворяться одной большой семьей и ходить на работу строем с пением бодрых гимнов – хотя есть и такое. Однако они готовы проявлять больше терпимости и гибкости, чем средний человек, предпочитающий жить в другом месте, поскольку в этом-то вся и суть. У нас меньше концентрация богатства и власти. Может быть, это вопрос времени – но, когда власть настолько децентрализована, трудно скупать. Да, у нас есть частная собственность, однако остров, рифы, вода принадлежат всем. Синдикаты добывают пищу из моря и продают свою продукцию за деньги, однако они – не монополисты; многие люди кормятся непосредственно от океана.

Я растерянно оглядел сквер.

– Хорошо. Вы не убиваете друг друга, не устраиваете уличных беспорядков, потому что никто не голодает, никто не оскорбляет других видом чрезмерного богатства – пока. Но почему вы думаете, что так будет всегда? Следующее поколение окажется здесь не по своему выбору. Что вы собираетесь делать – вбивать им идеалы терпимости и надеяться на лучшее? Прежде такое не удавалось. Все подобные эксперименты плохо заканчивались; колонии либо захватывали, либо поглощали, либо они сами превращались в государства.

Манро сказал:

– Разумеется, мы, как и все люди, стараемся передать детям наши убеждения. И с тем же примерно успехом. Но, по крайней мере, наши дети сызмальства учатся социобиологии.

– Социобиологии?

Он улыбнулся.

– Поверьте, это куда действеннее Бакунина. Люди никогда не договорятся о том, как следует устроить общество, да и зачем это? Однако, если вы – не эдемист, верящий в некий «естественный», определенный Геей[5]утопический порядок, к которому все мы должны вернуться, то согласитесь, что принять любую форму цивилизации – значит выбрать тот или иной культурный ответ (исключая пассивное принятие) на факт, что мы – животные с врожденными поведенческими импульсами. Каким бы ни оказался этот ответ – компромиссным или непримиримым – он помогает разобраться, что именно вы согласны терпеть или собираетесь подавить. Если люди понимают биологические силы, действующие в них и в окружающих, они могут хотя бы надеяться, что выработают разумную стратегию достижения желаемого, а не будут действовать методом тыка, вооруженные лишь романтическими мифами и добрыми намерениями, позаимствованными у давно умерших политических философов.

Я задумался. Мне встречались сотни подробных рецептов построения «научных» утопий, все они описывали, как создать общество на взаимоприемлемой «рациональной» основе. Однако я впервые слышал, чтобы кто-то признавал биологические силы и одновременно защищал разнообразие. Вместо того чтобы искать в социобиологии подтверждение той или иной жесткой, навязанной сверху политической доктрины – от марксизма до нуклеарной семьи, от расовой чистоты до гендерной миграции – «мы должны жить так, потому что этого требует человеческая природа», Манро утверждает, что люди могут использовать видовое самосознание для принятия собственных решений.

Просвещенная анархия. Звучит привлекательно, но я по-прежнему считал себя обязанным усомниться.

– Не все позволят своим детям изучать социобиологию; даже у вас наверняка сыщутся культурные и религиозные фундаменталисты, которым это покажется опасным. И как насчет взрослых переселенцев? Если человек приезжает сюда в двадцать, он проживет на острове еще лет шестьдесят. Достаточно, чтобы растерять идеализм. Вы правда думаете, что все не рухнет, когда первое поколение станет старше и циничнее?

Манро улыбнулся.

– Не все ли равно, что я думаю? Если вам так важно, походите по острову, поговорите с людьми, придите к своему мнению.

– Вы правы.

Впрочем, я приехал сюда не бродить по острову и не определять его политическое будущее. Я взглянул на часы; начало второго. Я встал.

Манро сказал:

– Сейчас происходит кое-что небезынтересное. Возможно, вам даже захочется поучаствовать. Вы спешите?

Я замялся.

– Смотря о чем речь.

– Думаю, это можно назвать церемонией для новичков.

Я не проявил энтузиазма; Манро рассмеялся.

– Никаких гимнов, присяг, золоченых свитков. И это совсем не обязательно – просто у новоприбывших сложился такой обычай. Впрочем, туристам тоже не возбраняется.

– Вы объясните или я должен догадаться?

– Могу сказать, что это называется подземным погружением. Однако, чтобы понять, надо увидеть своими глазами.

Манро сложил мольберт и пошел вместе со мной; мне показалось, что он втайне гордится ролью старожила-экскурсовода. Мы стояли на ветерке в открытых дверях трамвая, едущего по северному лучу острова. Дорога впереди еле угадывалась – две параллельные траншеи в рифовом известняке и присыпанная меловой пылью серая лента сверхпроводника.

Километров через пятьдесят вагон опустел, остались мы одни. Я спросил:

– Кто все это оплачивает?

– Частично – пассажиры, когда покупают билеты. Остальное вносят синдикаты.

– А что случится, если синдикат решит не платить? Пожить за чужой счет?

– Об этом станет известно.

– Ладно, а если он действительно не способен платить? Обеднел?

– Сведения о финансовом состоянии синдикатов открыты. Дело совершенно добровольное, но, начни кто-нибудь разводить секреты, он не встретил бы понимания. Каждый в Безгосударстве может взять ноутпад и узнать, что, скажем, все богатство на острове сосредоточилось в руках одного синдиката, или вывозится за границу, или еще что. И действовать по своему усмотрению.

Мы выехали из застроенного центра. Вдоль трамвайной линии все реже попадались фабрики и склады, по обе стороны лежала бугристая известняковая равнина, расцвеченная всеми оттенками, которые я видел в городе. Рисунок складывался из отдельных пятен, определяемых преобладанием того или иного подвида литофильных бактерий. Здесь, впрочем, известняк не добывают; в центральных частях острова он слишком сухой, уплотненный и массивный. Ближе к берегу порода более пориста и насыщена водой, богатой растворенным кальцием и биоинженерными организмами-рифостроителями. Трамвайные пути не тянутся до побережья, поскольку там известняк не выдержал бы веса вагонов.