Мосала проговорила тихо:

– Чушь.

Я опасливо взглянул на нее. Она улыбалась. Потом повернулась ко мне, на мгновение позабыв всякую враждебность, и прошептала:

– Он ошибается! Думает, что нашел способ отбросить топологии изолированных точек – сварганил изоморфизм, который отображает их на множество с нулевой мерой. Но он использует не ту меру! В этом контексте надо использовать меру Перрини, а не меру Сопа! Как он упустил?

Я очень смутно представлял, о чем она говорит. Топология изолированных точек – это пространство, в котором ничто ни с чем не соприкасается. «Мера» – такое же обобщение длины, как площадь или объем в пространстве больших измерений, только гораздо более абстрактное. Когда вы суммируете что-то по всем топологиям, вы умножаете каждое из бесконечного числа слагаемых на «меру», определяющую, насколько «велика» данная топология, – примерно как, выводя средневзвешенный статистический показатель для земного шара, данные по стране умножают на численность населения, или на площадь территории, или на валовой национальный доход, или на какую-то другую меру.

Буццо полагает, что нашел способ расчета любых физических свойств, при котором можно отбросить вселенные изолированных точек, так как их общий вклад равняется нулю.

Мосала считает, что он ошибся.

Я спросил:

– Вы выступите, когда он закончит?

Она вновь повернулась к докладчику, затаенно улыбаясь.

– Поживем – увидим. Не хочу его обижать. Наверняка кто-нибудь еще заметит ошибку.

Подошло время вопросов. Я усилием воли собрал воедино то немногое, что знаю, и попробовал решить, затронул ли кто-нибудь из спрашивающих возражение Мосалы; мне показалось – нет. Когда к перерыву она так и не заговорила, я спросил напрямик:

– Почему вы ему не сказали?

Она отвечала с досадой:

– Я могла ошибиться. Надо еще подумать. Вопрос не такой и простой; наверняка у него были причины выбрать именно эту меру.

Я сказал:

– Это прелюдия к его воскресному докладу, да? Стелющая дорожку перед шедевром?

Буццо, Мосала и Ясуко Нисиде (строго в алфавитном порядке) должны представить свои конкурирующие ТВ в последний день конференции.

– Да.

– Значит, если он ошибся в выборе меры, то опозорится прилюдно?

Мосала взглянула мне прямо в глаза. Неужели я отрезал себе все пути? Если она категорически откажется со мной сотрудничать, мне нечего будет снимать и незачем оставаться на острове.

– Мне непросто бывает решить, насколько применим мой собственный математический аппарат; у меня нет времени, чтобы так же досконально вникать в чужие работы, – холодно сказала она и взглянула на ноутпад, – Полагаю, на сегодня вы уже сняли все, о чем мы договаривались. Так что, если позволите, у меня встреча за ленчем.

Мосала направилась к одному из гостиничных ресторанов, поэтому я свернул в другую сторону и вышел на улицу. Полуденное небо слепило глаза, дома под полотняными навесами сохраняли пастельные тона, а на солнце напоминали старые кварталы южноафриканских городов: белый камень на фоне синего неба. С востока дул соленый морской ветер, теплый, но приятный.

Я бесцельно бродил по улицам, пока не вышел на площадь. Посредине был разбит маленький круглый сквер, метров двадцать в диаметре: густая нестриженая трава и несколько пальм. До сих пор я не видел здесь зелени, только гостиничные пальмы в кадках. Почва на острове – роскошь; все необходимые минеральные составляющие можно извлечь из морской воды, но, чтобы получить достаточно земли для растений, потребовалось бы в тысячи раз обеднить растворенными веществами океанскую воду, разрушить планктонные и водорослевые пищевые цепи.

Я смотрел на маленький зеленый клочок и, чем больше смотрел, тем больше злился. Я не сразу понял, почему.

Весь остров – искусственный, в точности как любое строение из стекла и металла. Его поддерживают биоинженерные организмы, однако они отличаются от исходных форм не меньше, чем сверкающий титановый сплав – от лежащей под землей руды. Крохотный сквер – по сути дела, лишь увеличенная кадка – должен бы подтвердить эту мысль, разрушить хрупкую иллюзию того, что почва под моими ногами существенно отличается от палубы океанского лайнера.

Ничего подобного.

Я видел Безгосударство с воздуха, видел его распростертые щупальца – прекрасные, как любое живое существо на планете. Я знаю, что каждый кирпич, каждая черепица здесь выращены в море – не выплавлены в печи. Весь город выглядит настолько «естественным», что искусственными кажутся трава и деревья. Клочок «подлинной» дикой природы смотрится чужим и излишним.

Я сел на скамейку – рифовый известняк, но мягче, чем мостовая внизу (больше полимеров, меньше карбоната?), – в полутени одной из (шуточных?) каменных пальм, обрамляющих сквер. Никто из местных по траве не ходил, я тоже не стал. Аппетит так и не вернулся, поэтому я просто сидел, наслаждался теплом и видом проходящих людей.

Невольно вспомнились глупые мечты о бесконечных свободных воскресных вечерах с Джиной. С чего я взял, будто она захочет до конца жизни сидеть со мной в Иппинге у фонтана? Как мог так долго верить, будто она счастлива, когда по моей вине она чувствовала себя заброшенной, невидимой, задыхающейся, пойманной в ловушку?

Ноутпад запищал. Я вынул его из кармана, и Сизиф объявил:

– Только что опубликована эпидемиологическая статистика ВОЗ за март. Зарегистрировано пятьсот двадцать три случая Отчаяния. Это тридцатипроцентный рост за месяц. (На экране появился график.) В марте зафиксировано больше случаев заболевания, чем за предыдущие шесть месяцев вместе взятых.

Я сказал тупо:

– Не помню, чтобы просил это сообщать.

– Седьмого августа прошлого года, 9:43.

(Гостиничная комната в Манчестере.)

– Вы просили: «Сообщи, если цифры полезут вверх».

– Ладно. Продолжай.

– С последнего вашего запроса опубликовано двадцать семь новых статей на эту тему. (Появился список названий.) Хотите прослушать резюме?

– Не хочу.

Я поднял глаза от экрана и увидел в дальнем конце сквера художника за мольбертом. Это был худощавый мужчина европейской внешности, вероятно, лет за пятьдесят, с загорелым морщинистым лицом. Раз уж я решил не обедать, мне следовало еще раз прокрутить доклад Генри Буццо или старательно проштудировать подготовленный Сизифом урок. Несколько минут я уговаривал себя поработать, потом встал и пошел взглянуть на картину.

Это был импрессионистский этюд площади. Вернее, отчасти импрессионистский; пальмы и трава казались зелеными отражениями на неровном стекле, однако мостовая и здания были прорисованы с тщательностью программы-архитектора. Писал он на материале, который называется «транзишн» и меняет цвет под действием стилуса. Разное напряжение и частота заставляют каждый тип вкрапленных ионов мигрировать к поверхности белого полимера со своей скоростью: впечатление такое, будто из ничего возникает масляный мазок; я слышал, что добиться желаемого цвета не проще, чем смешивая краски на палитре. Зато стирать легко: меняешь знак напряжения, и все пигменты прячутся обратно в полимер.