хотелось есть загустевшую кашу, а кубик желтого масла терял форму на куске хлеба.

Оставшийся хлеб, со сливочными пятнами, сушился возле домика сторожа на дощатом столе. Эти сухарики были удивительно вкусными: пахли хвоей и солнцем!

В лагере был негласный принцип: от каждого по способностям, каждому по потребностям. У кого выявили способность к пению – тянули в хор, расставляя по росту, и строго следили за теми, кто «впустую» открывал рот. Если умел рисовать – поручали стенгазеты. Кто-то участвовал в играх и в спортивных соревнованиях. Если ничего не мог – больше купался, загорал или сидел под грибком дежурного у ворот.

2

Фамилия долгое время жила от меня отдельно: звучная и пугающая! Я слышал ее как бы со стороны, вместе с чьим-то шутливым удивлением. Такую фамилию нужно заслужить и, конечно же, нельзя опозорить!

Впервые я произнес ее на пионерской «линейке».

Помню, был торжественный день.

Тысяча красногалстучных огней на белых плечах, словно в партизанском лесу – сигнальные огни для самолета, который скинет с неба «светлое будущее».

Свежеокрашенные стены спальных корпусов источали дух горячей краски, предвещая знойный день. В голове пионеров мысли о ласковой речке, что блестела желтыми искрами за молодым сосняком.

Старшая пионервожатая командовала:

– Дивизия, равняйсь, смирно!

В центре «линейки» соорудили бетонный куб с отверстием. В него должны сегодня опустить и замуровать капсулу с письмом для будущих поколений лагеря. А вскрыть только через двадцать лет!

Старшая вожатая – красные змейки из-под воротника, – читала детям приговор времени. Ее взволнованный голос резонировал от безучастных сосен.

Неподвижные – под ярким солнцем – дети, заложники чьих-то надежд, слушали хмуро. Легкий ветерок рывками поднимал красное знамя на металлической мачте. Гудел трос, как толстая струна.

Я стоял на шаг впереди отряда и пытался запомнить текст письма. Но мешала мысль: куда же уйдет такая уйма времени. И разве может стать другой жизнь? Такие же пионеры придут, то же самое прочитают…

Издали донеслось, сливаясь с шумом изнывающих детей:

– Командирам отрядов сдать рапорта!

Шеренги пионеров уже расхлябались, красные пилотки клевали всяк на свою сторону.

– Отряд, равняйсь, смирно!

Торопливо бежал по асфальту, перепрыгивая через подставленные «ножки» пацанов из старших отрядов. Остановившись напротив вожатой, я прятал глаза под косой тенью от поднятой руки:

– Товарищ старшая пионервожатая!

Задирал лицо на высокую девушку, широколицую с задорными ямочками на щеках:

– Отряд «Отважный» на торжественную линейку, посвященную закладке письма будущим поколениям, построен!

Вожатая незаметно кивнула, терпеливо держа руку с изящно изогнутой ладонью. В синих глазах опасение, чтоб мальчик не сбился.

– Отряд! – взвился мой голос. – Наш девиз!..

Издали, не сразу, но гулким нестройным и догоняющим шквалом донеслось: «Нам никогда не будет шестьдесят, но лишь четыре раза по пятнадцать!»

Пока отряд выкрикивал в два приема свое детское бахвальство, я уже по-свойски переглядывался с вожатой, улавливая вместе с ней отдельных «петушков».

– Рапорт сдал! Командир отряда Сергей Пушкин!

Вожатая отвечала твердым голосом:

– Рапорт принял!

Обратно путь был также через «ножки». Вдогонку неслось приглушенное: Сергей-воробей!

Играл марш «Прощание славянки».

Нежная сила отрывала ноги от земли, и отряды – с командирами впереди! – медленно приближались к серому кубу. Миновав мачту с флагом, кто-то спешно развязывал галстук и расстегивал верхнюю пуговицу потной рубашки.

3

Сойдя с торжественного асфальта, отряд остановился в четком порядке возле наших корпусов. Вожатая ушла куда-то, оставив пионерский строй на меня:

– Ждите меня.

– Долго?

– Пока не переодевайтесь!..

Опять на жаре! Всем хотелось на речку. Или хотя бы на лавочки в тень. Особенно разъедал порядок Васька Пантелеев по кличке Понт. Он вообще не умел стоять на месте.

Вася был из безотцовских. Я понял это, когда приезжала его мать: по тому жесту, как взял из рук авоську, привычно размахивая и не любопытствуя, как пошел впереди, вразвалочку, а мать следом за ним. Взгляд исподлобья – сам себе и сын, и отец, и добытчик, и защитник. Даже галстук у него с отгрызенными концами – не из шелка, а из бордового сатина.

– Ну, долго еще стоять-то будем?..

Понт задирал мальчишек, ожидая вызова, чтобы подраться, или явной трусости, чтобы обсмеять.

Пацаны помельче избегали столкновений, делая вид, что не замечают его. Покрупнее просто уворачивались от цепких рук. Девочки брезгливо сторонились.

– Командир, слышишь?

Я дал себе слово, что не сдвинусь с места, и не стану заискивающе улыбаться:

– Слышу.

– Долго еще?..

– Стой.

Отряд расступился, сделав молчаливый коридор, в котором остались только мы с Понтом.

Даже отвернувшись, я чувствовал удушливо-нудный взгляд.

В прошлый «родительский день» один мальчик пожаловался на Ваську своему отцу. При всем отряде! Папаша подошел к хулигану, сделавшему безразличное лицо (ему, не знавшему мужской управы, это легко). «Ты откуда такой (с нажимом) взялся?» Васька не обязан был отвечать, но, еще не зная, чем дело кончится, сцедил сквозь зубы: «С Булыгина!» – «А-а, – что-то свое скумекал заступник-отец, – тогда понятно!» Увидев вожатую, сказал строже: «Понимаю, что здесь не «Артек»…» – «Да у нас лучше, чем в Крыму!» И кончили миром: с одной стороны против всего хулиганского района не попрешь, а с другой – Ваську выселили в какой-то особый Булыгинский лес, признав его смелость.

Понт стоял против меня, удивленный полуобморочным безразличием.

Отряд ждал драки.

– Идем, покажу что-то!

Подставив спину горячему и тяжелому, как утюг, взгляду Васьки, я пошел к забору. Понт подался следом: остаться – быть дураком, напасть со спины – выглядеть трусом.

Он шел не торопясь, насвистывая сквозь зубы.

В столбике забора торчал обломок черной пилочки, похожий на ножик. Жестом подарка я протянул обломок Ваське. Тот спрятал его в карман, подчиняясь кодексу блатного братства.

Вернулись мы к отряду вместе, и это вызвало у мальчишек уважение: разобрались пацаны!

Теперь в движениях Васьки появилась осмысленность: он стал гангстером! Пряча «ножик» за спину, подкрадывался к выбранной жертве и приставлял его к горлу.

А потом мы оба столкнулись взглядами на смуглой девочке с желтыми волосами и с нежно-белыми, укрытыми от загара, обводами у висков. Увидели, словно впервые: «А в сторонке стояла она, белокурой играя косой…»

Оборви строчку – кровить будет!

Понт добрался до нее первым, кривляясь «импортным» бандитом: «Из-за пары распущенных кос, что пленили своей красотой, с оборванцем подрался матрос, подстрекаемый шумной толпой!» – Мы вцепились друг в друга, катаясь по траве и нещадно зеленя пионерские рубашки: «Оборванец был молод, силен, в нем играла-кипела любовь, а матрос был болезнью сражен – в горло хлынула алая кровь!..»

4

После отбоя не легли в кровати двое: стояли по разным углам спального корпуса.

Спать