– В райкоме сегодня тоже чествуют, – обратился парторг к женщине с прической, будто башня. – Хотел с нужными мужиками поговорить, а меня сюда – нянчить!..

Когда парторг убежал, «башня» сказала «бордовой»:

– Наш кузнечик там первым отметился!

– Ну и как юбилярша?

– Да кто она такая? Зам-зав-пом, видишь ли…

– Ну, что так медленно они?.. – перебила ее дама в бордовом платье.

В большом зале был накрыт праздничный стол буквой «П».

Во главе президиум – лица, с дарующими улыбками. По длинным концам суетливо рассаживались приглашенные старики. Они долго не могли угомониться: какие-то заранее измученные, похожие на темные головешки, от которых сейчас потребуют нового огня.

Это были ветераны революции и Гражданской войны.

Мы с баянистом приткнулись на краю стола.

Сарафанную стаю вообще держали взаперти.

Парторг Ваня поднялся, расстегнув пиджак:

– Вы сражались за светлое наше будущее! Не жалея сил, за рабоче-крестьянскую власть! Вам слава!

Держался он бодрячком-своячком, много жестикулировал и оттирал рот салфеткой. Широкий синий галстук странно прилип к животу, не реагируя на его движения, словно перевернутый восклицательный знак.

Выпили за победу.

Ударили в штыковую – вилками по толщине колбасы в тарелках.

Следом за парторгом говорила женщина в бордовом платье: влажным, добротным голосом. Она склонилась немного над столом, по-матерински всплескивая руками и разгоряченно шоркая ладонью об ладонь.

Затем ветераны снова пили водку под бодрые шутки Вани, жестом коробейника предлагавшего закуску на столах. Еще говорила женщина с огромной прической, с немного извиняющейся интонацией в голосе за то, что она «из другого поколения». Мама сидела с краю стола президиума и всякий раз поворачивала голову на нового оратора.

В начале концертной программы (после того как утихомирили стариков) пел артист из филармонии: натужно выпевая народную песню широкой накрахмаленной грудью, будто стеклодув выдувал шар, на стенках которого тягуче отражалась русская тройка, а затем плыла подбоченясь ядреная дивчина с толстой косой на плече.

Сарафанный хор устраивал лабиринты песенного веселья, кружась и пружинясь от занавеса до столов, удивленно улыбаясь свекольными губами, дребезжа и повизгивая, поливая друг дружку частушками, как дети водой из ведер на Ивана Купалу. Хор состоял из работниц завода.

Мне вспомнился день, как мама водила меня на завод. И первое ощущение за проходной – мазутно-похотливое дыхание железного дракона. Дикая поросль кленов меж цехов прикрывала груды ржавого железа. Внутри дымных корпусов выныривали люди из мрачных нор: они поднимались куда-то по зачумленным железным лестницам, стуча тяжелыми ботинками, как инвалиды культею. Вокруг все грохотало и выворачивало душу. Особенно поразили женщины: в грубых спецовках, но некоторые – в шарфиках из шифона. В глазах какая-то донорская сдача человеческих чувств, будто это было единственное, что кормило железного дракона…

2

Вот настал мой черед.

Мама поднялась из-за стола и прошла, согнувшись, за спинами президиума, выражая на лице смысл «без сучка без задоринки». Склонилась над плечом баяниста: «Готовы?» Яша кивнул всем туловищем, заслоняя налитую стопку. Сына она уже не спрашивала, даже не предполагая, что он может подвести.

Яша тяпнул перед выходом, всасывая слюну кривым ртом. «А че нам?» – подхватил он баян. Я направился следом, но по дороге потерял новую туфлю, вернулся опять и от волнения уже не смог до конца утопить в нее ступню.

«Там вдали за рекой догорали огни, в небе ясном заря загоралась!» Голос мой порхал поверх застолья легко и бесцельно, а за ним, как сачок за бабочкой, гонялся шумно-свистящий баян.

«И боец молодой вдруг поник головой – комсомольское сердце пробито!»

За столами немного притихли, мутными глазами смотрели на мальчика, увлекавшего их в давнюю атаку. Они будто вслушивались в ночную степь, в звуки шальных пуль, прикидывая на малого: «Сшибёт его жизнь али нет?»

В мутной тишине открывалась предрассветная степь, огни за рекой, и вдруг – истерика вражеских барабанов и наступающие, с шахматной выправкой (как в фильме «Чапаев») ровные белогвардейские цепи… А им навстречу – из реки на берег – выезжали мальчики, купавшие красных коней! Они улыбались протяжно и счастливо, как во сне.

Поник боец – гибнет все: трава, рассвет, победа. «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи!» Упал, как зерно на голую землю.

Последние хлопки – я точно знал – были мамины.

3

Охмелевшие старики запели сами: оба рукава и разное. Будто соревновались: кто кого перепоет-перетянет, да и песни их были тяжелые и шершавые, как канаты.

Седой старик с обветренным лицом и в мятом пиджачке, предложил Яше:

– Выпей для пущего голосу!

– И то верно, – согласился баянист.

– Хорошо у вас с пареньком вышло. Хоть сейчас по вагонам с шапкой!..

В потухшем взгляде мутно-серых глаз не было места заигрывания с жизнью.

К столу президиума подтянулись старики из бывших руководителей за оставшейся водкой и лаской. Они складывали замороженные старостью руки на белую скатерть, и Ваня, не меняя расслабленной позы, открыл приемный день для народа: «Ну, скажите – поучите нас, так сказать, вашему опыту. Сегодня ваш день!..»

– Правда? – уронил кто-то пустую стопку.

Было стыдно. За столом творилось что-то уродливое и печальное.

Парторг повел крепкими плечами и кинул в народ: «Ну что, споем нашу-то?!» С разных мест заголосили женщины едким фальцетом.

Ваня пытался дирижировать стихийным пением.

Баянист старался объединить их, но чем больше пели за столом, тем меньше слушали друг друга. Это были бойцы пятой армии, разгромившей Колчака, а вместе с ним и дедушку Егора.

Яша испробовал разные военные песни, но ни одной не смог зажечь героев знаменитой армии Тухачевского. Пели они вразброд, группками или сами по себе.

Дряблые, потухшие лица, я сравнивал их с дедом. На смятой скатерти лежали изработаные руки, подобно старым растрескавшимся корням, вышедшим на поверхность.

Некоторые старики еще храбрились, держась за пляшущую стопку: шутили над костылями, сжимая их грозно, словно кавалерийский карабин.

Одна старушка в заношенной кофте, с пуговицами от наволочек, вспоминала, что ее брат убежал к партизанам, а каратели поймали и повесили его.

Ваня встрепенулся:

– Почему не поем? – И повел, не дожидаясь: – По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед. Чтобы с боем взять Приморье – белой армии оплот!

Но трудно было вновь, черед пятьдесят лет, одолевать даже песней великие просторы Сибири.

Яша опять навьючил баян; сестра партизана вцепилась в его рукав:

– Тусклой луной озарило, – запела она жалостливо, но отчетливо и даже красиво. – Тот старый кладбищенский двор!..

– А можно? – усомнился кто-то.

– Сегодня все можно, сказали же! – пробасил старик в тельняшке под железнодорожной курткой. – «А над сырою могилой рыдает молоденький вор!»

Блатную песню вели ладно,