с ветхим надрывом, с согласной грустью, что силушка-то уходит незаметно, без былого напряжения двух войн, в которых и оказалась вся «недолга» их жизнь: «Ах, мама, ах, милая мама! Зачем ты так рано ушла? Ты в жизни увидела мало, отца – подлеца – прокляла…»

Понемногу стол пустел; остатки великой армии, победившей белого адмирала, уходили тихо. Получив у дверей красную гвоздичку (мама старалась) и книгу о кубинском революционере, они таяли, как с косогора весенний снег.

Воспользовавшись затишьем, мама подвела меня к столу, где сидел крашеный Ваня: «Вот, сынок мой!» Парторг кивнул, вижу. «Воспитала одна! Хорошо учится, общественник!» – мол, для ваших же рядов готовлю верного бойца. Мне опять было стыдно: за маму, за грустное застолье. Стыдно за стариков, так радующихся крохам внимания. Стыдно за себя, потому что разделил их с дедом по разные стороны.

Старый дервиш

1

Если случались перемены в жизни – мама обращалась к деду Власу, младшему брату бабушки Марии.

Он жил в старом районе Барнаула, тишину которого лишь отдаленно нарушали редкие звонки трамвая. Улочки песчаные, широкие и чистые даже весной. На перекрестках – чугунные колонки для воды, с изящным оттиском: «Завод… город Сталинск».

Насыпной дом, обшитый зеленой крашеной вагонкой. Мы стучали в окно, с голубыми ставнями и тяжелыми ржавыми шкворнями.

За забором раздавался бешеный лай собак!

Отодвигалась тюль, выглядывало добродушное лицо бабы Тани; тут же скрывалось, но видно было, как над столом мелькают проворные руки – уже готовит угощение!

Перед калиткой стояли еще долго, пока дед запирал собак. В узком дворе чувствовался тяжелый запах псины, на снегу виднелись скользкие желтые пятна. Мы шли по дорожке, выложенной красным кирпичом и огороженной высокой сеткой. Даже над головой была сетка, чтобы не перепрыгнули бешеные овчарки.

А в доме пахло жирным борщом.

Топилась на кухне беленая печь. На стенах – связки головок чеснока, похожие на тюрбаны, из толстых косиц лука выстреливали зеленые побеги.

Дед Влас был желтолиц и очень худ, с впалыми висками и пышными седыми волосами над высоким лбом. Носил круглые очки в черной оправе. И курил папиросы через янтарно-черный наборный мундштук.

В его доме особый покой какой-то виноватой тишины. Словно ее заперли, уговорили быть послушной.

Хозяин не любил гостей. Он почти страдал, когда кто-то по незнанию прерывал потоки света в доме. И требовалось время, чтобы восстановить солнечные артерии из комнаты в комнату. Чтобы вновь озарились стекла книжного шкафа, а корешки книг выступили из потемок, будто сосны на опушке. Чтобы на кухню опять просочился полуденный луч, преломленный через стеклянную дверь – расплываясь голубой медузой на известке печи.

В зале весели фотографии деда в военной форме лейтенанта-пограничника: те же волосы, только черные. Неистовым блеском в глазах он был похож на Павку Корчагина! В начале войны защищал Брестскую крепость, отступал и попал в плен. Выжил, потому что из лагеря его забрала немка-помещица. Служил конюхом. После Победы получил десять лет на Севере.

С тех пор у него осталась лагерная привычка: покупал старые фетровые шляпы и шил из них необыкновенно легкие тапочки!

2

Пока баба Таня с мамой готовили стол, дед уводил меня в кабинет. Здесь было сумрачно и душно от табака. На столе лежали рукописи, старые желтые листки. Массивные счеты с желто-черными костяшками, черные нарукавники – дед работал до пенсии бухгалтером.

Каждый раз он вынимал из шкафа одну и ту же книгу:

– Только смотри уголки не загибай!

На обложке – древний азиатский купол с голубой глазурью, побитой молью веков.

– Я скоро поеду в Самарканд! Хочешь со мной?

– Если мама отпустит…

– Договорюсь с ней!

И мы становились ровесниками. Чтобы однажды уехать в этот восточный город. Почему? Может, у деда ныли кости, промерзшие на Севере. В доме пахло жареным мясом, а ему не хватало дорожных сухарей. Душа рвалась облачиться в халат вольного дервиша.

Нам представлялись раскаленные от жары кривые улочки Самарканда и то, как мы будем питаться рисом с кукурузными лепешками. На базаре выбирать у колченогого продавца душистые дыни с золотой младенческой кожицей. Из-за глиняных заборов будут свисать к нам зеленые чубчики винограда, приглашая странников зайти в чайхану.

– Если кончатся деньги, – заверял седой романтик, – я напишу статью и отдам в местную газету!

Этот волшебный способ был неотразим: дед отдаст счастливчику-редактору свою рукопись, словно дождь с севера на сухую южную землю.

Однажды мама сказала, что отец сбежал от нас именно в Самарканд. Призналась случайно, просто хотела осадить деда Власа, «чтобы не забивал мальчишке голову»! Такое странное совпадение! Но благодаря фантазии деда мы могли бы встретиться – отец и сын, – два беглеца в чайхане, на темных пыльных коврах, где сидят белоголовые старики и дымятся пиалы с зеленым чаем, словно чистые озерки у подножия снежных гор.

Голубые купола, голубые тени по утрам в узких расщелинах-улочках, прохлада метровых стен и голубые горы вдали… Мама тоже была в этом таинственном городе: она не могла отпустить отца! Ее тревожные мысли, ее страдающая душа следовали за ним. А я был на ее руках. Может, потому казались мне такими знакомыми гигантские бутоны мавзолеев, словно нераскрывшиеся от жары цветы. Вечерние глиняные тени, похожие на засохшие лепешки, и крики чайханщиков – вслед молодой измученной женщины…

3

На столе появился винегрет из соленого арбуза, густой холодец с прозрачными хрящиками и чесночными кружками. Пахло пирожками и копченым салом.

Мы усаживались на большой диван из толстой черной кожи. На верхней полке стоял караван мраморных слоников, и я всегда боялся, что они когда-нибудь свалятся мне на голову.

Баба Таня жаловалась маме:

– Домашнего вина делаю всякого! А он, – робко покачала головой, – пойдет в магазин и купит себе дешевого портвейна! Скажи хоть ты ему, Варя!..

Бабушка была полной противоположностью деду: тихая, пугливая и заботливая. Курносое востроглазое лицо, розовый выпуклый лоб, прилизанные бровки и девичьи веснушки.

Она разливала по рюмкам домашнюю наливку с терпким запахом перезимовавших ранеток.

– А с недавних пор совсем сдурел – с ножом в магазин ходит! Возьмет вот такой, – показала маленькими ладонями размер огромного тесака, – в карман засунет, как бандит какой-то!..

С гримасой простуды блеснули железные зубы, дед прикусил пустой мундштук:

– Молодые наглые сейчас стали! Все лезут без очереди! Я им сказал, если кто меня толкнет – завалю!..

Немного помолчали, переваривая страшные слова.

– Дядя Власка! – перевела разговор мама. – Мне в партию нужно вступать?

Дед поморщился. Как обычно, говорил он одно, а лицо выражало другое.

– Вступай. Перед