Если в первой школе мне ежедневно внушали, что я единственный идиот среди нормальных, то тут я себя чувствовал единственным нормальным среди буйнопомешанных. Но надо было что-то решать, чтобы не чувствовать себя изгоем и не оказаться на обочине жизни. Понимая, что мне вряд ли что светит в футболе и тем более в хоккее, я записался в секцию борьбы и объявил, что болею за общество «Динамо», надеясь, что теперь от меня отстанут. Так оно и случилось.

Весь этот культ спорта ничуть не мешал курить доброй половине класса, многие уже пробовали портвейн, а третьегодник Турочкин важно объяснял, что, по его мнению, самая лучшая водяра — это «Экстра» по четыре двенадцать: и идет как вода, и не так мутит, как от других сортов.

Кстати, тот Турочкин жил в одном из бараков на улице Речников, где жители общались между собой на такой замысловатой фене, что я никогда не понимал, о чем говорят люди, покуривающие там на лавках в своих палисадниках.

Потом, много позже, я узнал, что в тридцатые годы, во времена строительства гидроузла, тут была большая зона Дмитлага, и с тех пор район Нагатино буквально стоит на костях каналоармейцев.

Моим лучшим другом почти сразу стал Юрка Гуськов. Во-первых, он был единственным в классе, кто болел за команду «Торпедо», и такая независимость меня потрясала, а во-вторых, с ним было весело. Мы взрывали магниевые бомбы, собирали гильзы на заводе цветных металлов, воровали с огородов репу и морковку, мастерили самострелы и посещали одну секцию борьбы. Еще Юрка всегда врал напропалую и, как большинство вдохновенных врунов, никогда не помнил, какую версию он поведал мне накануне. Поэтому он всегда рассказывал по несколько вариантов, причем все они явно противоречили друг другу. Поначалу я пытался его разоблачать, но быстро бросил это занятие, да и какая разница, что там было на самом деле и было ли вообще, если человека просто интересно слушать.

Но главное, что нас объединяло, — мне и Юрке нравилась одна и та же девочка, наша одноклассница, которая конечно же не отвечала нам взаимностью. Поэтому мы не испытывали друг к другу ни малейшей ревности, наоборот. Нас это еще больше сплотило. Девочка, надо сказать, была флегматичной, чтобы не сказать холодной. В то время мы еще не разбирались в темпераментах и пытались всеми способами растопить этот лед. Чего мы только не делали, чтобы эти пустые серые глаза взглянули на нас с интересом: выбивали из ее рук портфель, ставили подножки, распевали противными голосами глупые песенки, громко острили на каждом уроке, устраивали на переменах борцовские поединки — все было впустую.

Тогда мы решили и после занятий не оставлять усилий. Мы звонили ей по телефону каждые десять минут. Сначала просто вешали трубку, затем заводили музыку, а когда осмелели, то начали спрашивать задания на завтра, якобы мы забыли их записать. Первое время она терпеливо диктовала, затем, когда мы ее все-таки довели до ручки, сообщала уже страницы и параграфы наугад, и это был безусловный успех. И вот тут проявилась разница между мной и Юркой. Мы оба прекрасно знали, что именно нам было задано, но Юрка нарочно делал то, что сообщала ему наша безответная любовь. Когда ему ставили пары, он стоял у доски с трагичной миной, демонстрируя той девочке чудеса самопожертвования.

Вершиной совместных ухаживаний стали заляпанные цементом и краской штаны, забытые малярами на крыше дома, где жила наша избранница. Мы привязали эти портки тросом к ограждению крыши и опустили их так, чтобы они оказались ровно напротив ее окна, благо дом был двенадцатиэтажный, а жила она на одиннадцатом. Портки провисели так неделю, пока не были отцеплены специально вызванным отрядом работников ЖЭКа. Зато мы с Юркой чувствовали себя превосходно. Каждый божий день мы приходили любоваться, как пестрые от краски штаны развеваются под ветром перед окном, бестолково мотаясь туда-сюда, и зрелище это вызывало у нас приступы законной гордости и безудержного веселья.

Наконец нам пришла в голову идея сменить тактику. Посчитав, что все активные методы воздействия нами исчерпаны, мы решили установить наблюдение за дамой сердца, для этого залезть на крышу дома напротив и подглядывать в окна любимой. Сокрушаясь, что у нас нет бинокля, за месяц ничего интересного мы так и не увидели: пару раз девочка заходила на кухню поставить чайник, мелькала в коридоре и вроде открывала шкаф в комнате.

В тот раз мы тоже выбрались на крышу, захватив репу с морковкой. На огородах напротив шлюза после сбора урожая всегда можно было найти остатки. Нам нравилось вот так торчать на крыше, чистить ножичком ворованные корнеплоды и вглядываться в заветные два окна напротив. Кончался октябрь, было уже холодно, за полтора часа мы основательно продрогли, да к тому же стемнело. Девочка, как назло, ни разу не показалась, пора уже было заканчивать нашу вахту. Да и вообще нужно придумать что-то другое, а то скоро зима и на крыше не очень-то полежишь пузом на снегу.

И вот когда мы ехали на лифте обратно, Юрка решил развлечься. Как многие жители пятиэтажек, он рассматривал лифт как бесплатную потеху и конечно же был прав. Больше всего ему нравилась красная кнопка «стоп». Если на нее нажать, лифт вставал как вкопанный, а пол подпрыгивал вверх-вниз. С двенадцатого этажа мы доехали до седьмого, тут Юрка нажал на «стоп» — и началось! Сначала лифт пошел на одиннадцатый, с одиннадцатого на четвертый, с четвертого на девятый, с девятого на второй, со второго на седьмой, с седьмого на пятый, с пятого на десятый, с десятого на третий, а с третьего снова взмыл на двенадцатый.

Тут мне передался Юркин азарт, и я взял управление в свои руки. С двенадцатого на девятый, с девятого на одиннадцатый, с одиннадцатого на четвертый, с четвертого на восьмой, с восьмого на второй, со второго на пятый, с пятого на третий, с третьего на десятый.

Затем и Юрка не вытерпел, отпихнул меня, остановил лифт и погнал его вниз, затем вверх, затем снова вниз. Потом мне тоже захотелось оттолкнуть Юрку, чем я хуже? Лифт взлетел под крышу, а через мгновение тронулся в противоположном направлении. Дальше мы уже просто начали забавный турнир, правила которого были невероятно просты: нажать на кнопку «стоп», а затем на любой этаж, и главное — не дать помешать сопернику, всеми силами старающемуся не допустить твоих действий.

Мы толкались, пихались, заламывали друг другу руки, борьба в стойке переходила в партер, из партера обратно в стойку, лифт как безумный скакал по этажам, трясся как в лихорадке, слабые его стенки жалобно стонали, казалось, вот-вот хлипкий пол проломится и мы низвергнемся в шахту. Сколько это продолжалось, сказать трудно, за временем мы не следили, нам было не до этого.

Наконец мы выдохлись. Выпустили друг друга и поехали на первый этаж. Лучше бы нам этого не делать. Нужно было выйти где-нибудь на пятом, а там переждать. А самое правильное — пробраться через крышу в соседний подъезд и оттуда на улицу. Потому что не успели мы открыть двери лифта, как оказались в окружении разъяренной толпы. Люди орали на все лады и тянули к нам руки. Сначала мы не могли разобрать ни единого слова, настолько нас оглушили эти крики и вопли, но секунды спустя до нас начал доходить смысл справедливой коллективной ярости.