Мама позвонила за полчаса до полуночи.

С ней разговаривал дядя Леня, он было начал со своих опасений насчет милиционера и штрафа, но мама его тут же перебила. Я стоял рядом, мама кричала в трубку очень громко, поэтому я все слышал.

Она кричала, что прождала меня три с половиной часа, что носилась как ненормальная по станции, спрашивая у всех, не видели ли они тут мальчика, что не решалась все это время отойти и позвонить, боясь меня пропустить, и что он, Ленька, настоящий идиот.

Да, экономить минуты, чтобы потерять несколько часов, это был мамин стиль. Но мне сейчас больше всего хотелось, чтобы она забрала меня отсюда, куда угодно, к чертовой матери, к Надюшке, лишь бы не оставаться здесь больше.

Но мама решила по-другому.

— Все равно из-за твоей дурости, Ленька, — сказала она, — я уже не успею. Пока сюда, пока обратно, уже и Новый год наступит. Утром его заберу. — И на этом закончила разговор.

Я сидел за праздничным столом на самом краешке. Каждый кусок на моей тарелке сопровождался такими красноречивыми взглядами тети Люси и ее матери-портнихи, что в горло не лезло. Ладно, думал я, осталось немного, уеду ранним утром, пока они все будут спать. Поеду к бабушке и дедушке на Грановского, где жил весь последний год. Точно, только записку оставлю в прихожей.

— Папусик, ты только взгляни! — периодически восклицала тетя Люся, с большим энтузиазмом комментируя «Голубой огонек», дабы отвлечь дядю Леню — тот все больше налегал на водочку. — Все-таки Магомаев красивый мужчина!

Я сидел, уткнувшись в окно, где на занесенном снегом, пустом Крымскому мосту не было ни одной машины, и только снежинки мелькали в свете фонарей.

Что же у меня за Новый год такой, зачем я здесь, тут со мной никто не разговаривает, даже Денис. И мне самому ничего не хочется, ни шутить, ни есть, ни телевизор смотреть. А ведь это мой любимый праздник, самый главный. Мы Новый год всегда встречали необыкновенно, особенно когда жили в нашем доме в Щербинке с бабой Людой. Елку наряжали, каждый свой валенок под елку ставил для подарков, песни под гитару пели, свечки зажигали, печку топили, от печки всегда самое приятное тепло. А тут как-то холодно, даже знобит.

Когда мне все-таки сообразили сунуть градусник, там было тридцать восемь и семь. Я еще и заболеть умудрился.

Меня уложили в дальней комнате, куда на табуретку у кровати тетя Люся трижды за день с грохотом ставила поднос с едой и таблеткой аспирина. Мама, узнав о моей болезни, передала, что мне необходимо отлежаться, а дядя Леня заявил, что после того, как мама назвала его идиотом, он ее знать не желает.

Первые сутки прошли как в тумане, видимо, я все время спал, а когда открывал глаза, за окном постоянно было темно. На второй день стало полегче, я даже пробовал читать, но сильно болели глаза. Иногда Денис приоткрывал дверь, заглядывая в щелку, и тогда тетя Люся немедленно принималась истошно голосить, припоминая дела, давно минувшие:

— Мало тебе, что ты от него диатезом заразился?

В комнату почти не долетали звуки, лишь однажды, когда дверь забыли плотно прикрыть, по телевизору в большой комнате начался какой-то новый фильм с Райкиным. И все они, дядя Леня, Денис, тетя Люся, даже злобная старуха-портниха, покатывались со смеху. А я слушал, и мне это почему-то совсем не казалось смешным.

Тем же вечером, когда было совсем поздно, дядя Леня и тетя Люся тихонько вошли в комнату, где я болел. Они думали, что я сплю, но я отоспался днем, а сейчас просто лежал, прикрыв глаза.

— Спит! — шепотом сказала тетя Люся, взглянув на меня. — Давай, папусик!

И они притащили чемодан, уселись за стол, включили лампу под зеленым абажуром, раскрыли тетрадку и принялись доставать из чемодана вещи, разворачивать их и складывать в стопку на краю стола, записывая в тетрадку.

— Так, папусик, записывай: кофта желтая, с кошкой на груди! — доносился до меня негромкий голос тети Люси. — Я в такую не влезу, она мне на три номера мала. Пиши — «продавать»!

Дядя Леня послушно записывал.

— Теперь — футболка зеленая, со звездами! — продолжала тетя Люся. — Пиши — «Денисику на вырост».

И очередная вещь получала путевку в жизнь.

— Ремень черный, с орлом на пряжке! Умеют же делать! — вздыхала тетя Люся. — Давай оставим! Сам будешь носить, папусик. Пиши — «оставить»!

Управившись наконец с этой работой, они отлучились на какое-то время и приволокли каждый по огромной стопке фломастеров, тех самых — двадцать четыре цвета. Долго же они ждали своего часа.

Вновь усевшись за стол, они приступили к распределению этих прекрасных фломастеров, так же записывая в тетрадку, кому, куда и сколько.

— Эти, папусик, пиши, Антонюку, начальнику первого отдела, — переносила прозрачную упаковку с одного края стола на другой тетя Люся. — А эти Ольге Карповне, в бухгалтерию!

Я лежал и смотрел сквозь ресницы, как они, сидя ко мне спиной, перекладывают фломастеры слева направо, слушал негромкий голос тети Люси, слушал шелест переворачиваемых страниц в тетрадке, скрип стульев, и мне вдруг стало очень себя жалко. Я жалел себя, что так по-дурацки прошел этот Новый год, что мама могла бы сейчас заехать хоть на десять минут, что в этом году мне опять идти в очередную, уже четвертую по счету школу, что нашу новенькую квартиру на «Семеновской» будут разменивать, что я теперь живу с бабой Аней и дедушкой Никитой, а они все время слушают радио и каждый вечер смотрят программу «Время», а когда я вечером читаю, они говорят, что я испорчу себе глаза, и мне так там тоскливо, что я часами слоняюсь по большим центральным магазинам, а бабушка Люда и дедушка Яша, с которыми я столько лет жил раньше и с кем мне всегда было интересно, как-то вдруг моментально меня забыли, стоило мне от них уехать, не приглашают в гости и даже не звонят.

И в эту минуту почему-то мне очень захотелось, чтобы дядя Леня и тетя Люся подарили мне такие фломастеры. Как будто фломастеры все смогут исправить. А может, и действительно смогут? Может быть, не так уж меня не любит тетя Люся, просто человек такой. Ведь думает же она, что я Дениса в детстве диатезом заразил, а ведь им заразить невозможно, я читал про это в медицинской энциклопедии. Ну ладно, это давно было, когда она меня еще «дитенком» называла. А ведь в последнее время тетя Люся без конца говорила, какой я Денисику хороший брат, и сколько я провожу с ним времени, и как много всего Денисик стал знать благодаря мне.

Тем временем стопка фломастеров слева с каждой минутой все уменьшалась, а справа росла. Тетя Люся все продолжала бормотать имена начальников, сослуживцев и друзей дяди Лени.

— Давай эти Львовым подарим, — говорила она. — А еще одни летом в Дедовск отвезем, хозяйке нашей дачной.

Ох, я бы такие картины этими фломастерами рисовал, всеми двадцатью четырьмя цветами, я бы их обязательно в школу притащил, и мне бы весь класс завидовал.

И я замечтался, а когда открыл глаза, то увидел, что слева осталась последняя упаковка, одна-единственная, неучтенная.