Аннушка!

Не знаю, донесут ли до тебя весточку мою, но если донесут, сохрани это письмо для детей наших, Павла, Семёна и Евдокии, чтобы знали в случае чего, где их отец сгинул. Только ты раньше времени не пугайся – может, всё ещё обойдётся, и будет у нас свой дом и своё хозяйство. Простору здесь видимо-невидимо, места богатые и зверем лесным, и рыбою речной, и рудами, и для пахоты можно надел приспособить. Одна беда: не знает никто, что с нами завтра станется.

Леса здесь дикие и почти безлюдные. Восемь дён прошло, как вышли мы из крайнего становища замирённых тунгуров, а только сегодня Стенька Сивопляс, бывший каторжный, дым унюхал, и то товарищи засомневались – людской то огонь или дикий. Однако решили, что не время сейчас тайге гореть, а если и случилась беда такая, то всё равно далеко не уйти, потому как по ельнику огонь, как белка, мчится. Так и решили вперёд двигаться. Вскорости встретили двух звероловов из местных. Поначалу те застрашились, увидев, что нас две дюжины, да и лошадей вьючных, похоже, никто здесь прежде не встречал. Но после того как попотчевали мы их мёдом хмельным, страх у них прошёл, и сказали они, что одного зовут Салин-Идер, а другого – Калин-Чукум, что они йоксы, есть у них большой дедушка, зовётся Хой-Маллаем, и сидит он высоко, всё видит и накажет любого, кто внучка обидеть посмеет. Сами они вызвались проводить нас до становища, где шаман живёт. Речь у них на тунгурскую сильно похожа, так что толмач наш Ефимка Ломоть с ними без труда изъяснялся. Пока дальше шли, инородцы поведали нам, что живут тихо-мирно, никого не трогают, их тоже никто не задевает, разве что хунны иной раз пошалят, но они то ли ленятся, то ли боятся сюда большой толпой ходить, а малым числом много и не нашалишь. Из оружия у тех звероловов были с собой остроги железные, ножи и луки, слаженные добротно, лучше, чем у тунгуров. Как смеркаться начало, велел я людишкам своим быть настороже и пищали заряженными держать. Оказалось, что не зря опасался, да только от местных напастей ни пищалью, ни саблей не оборонишься.

Ещё тунгурские старшины нас упреждали, что йоксы – себе на уме народец, а их шаманы во всякой ворожбе сильны, так что их лучше не трогать, да и вообще к их угодьям не близиться, а то беды не оберёшься. Однако воевода Витязьградский сказал, что от самого Посадника указ был: двигаться до самых хуннских гор, всех инородцев записывать в жители Соборного Отечества, жалуя им защиту и покровительство, а тех, кто не поймёт, – вразумлять. Только от грамоты воеводской, что у меня в ларце лежит, толку всё равно мало, потому как инородцы чтению не обучены, а в тех местах, где не ступала доселе нога соборного человека, и говорят-то только по-своему.

Дело уже к ночи близилось, становища обещанного всё никак не появлялось, а проводники наши всё глубже в чащобу забирались, где если изредка и попадалась тропа, то звериная. Стали мы допрашивать йоксов, пригрозив скорой расправой, если они нас за нос водят и недоброе замышляют. Однако они ни в чём таком не сознались, сказав, что в становище можно только ночью прийти, а если не совсем стемнело, его и увидеть-то нельзя.

Гришка Шпора, отрок болярина опального, на них с кулаками бросился – насилу сдержали, и вовремя. Как обычно, Стенька Сивопляс первым дым костра унюхал, да ещё сказал, что на вертеле оленья туша жарится. Салин-Индер сразу сказал, что нужно подождать, и нельзя в становище входить, пока люди не принесут жертву Хой-Маллаю, но Гришка не пожелал сухарями перебиваться, пока какому-то дедушке йоксов целый олень достанется. Он зарычал, аки зверь, и потребовал, чтобы все немедленно пошли в становище и поучаствовали в трапезе, хотя нас к ней никто и не звал.

Надо было нам сразу по темечку его стукнуть, успокоить на время, но кто ж знал, чем дело кончится. Никого не слушая, он прямо сквозь кусты стал на запах ломиться, будто неделю голодал, и за ним следом ещё четверо двинулись – Иван Тягло, Семён Типун, Егорка Пугач и Матвей Коростель – все бывшие стрельцы, за непорядок от войска отставленные. Когда совсем стемнело, двинулись мы по их следам, благо чащобу они за собой изрядно проредили.

Вскорости увидели мы большой костёр и тут же страху натерпелись – чуть обратно не побежали, потому как дым над ним поднимался и по дымной дороге в ночное небо убегал олень, сам светится, из под копыт искры летят, а за ним следом пять теней плетутся, чернее ночи. Однако соборным людям не пристало страху своему потворствовать, тем паче что без подмоги от инородцев нам всё равно ни острога не поставить, ни камней пограничных.

Когда мы поближе подошли, никто из местных не удивился, как будто давно нас поджидали, и было их, не считая баб и мальцов, с полсотни. Шаман их главный, Унай-Такан, нас, честь по чести, к костру пригласил, подали нам печёной оленины, правда, без соли, и пошла у нас беседа. Я ему через толмача нашего начал рассказывать, мол, соборное воинство к ним с миром пришло, чтобы от хуннов оборонить, а следом за нами торговцы придут – собольи шкурки на ножи, ружья и мёды хмельные выменивать. Только шаман слушал вполуха, а сам всё то на звёзды в небе поглядывал, то на ладони свои, как будто там всё написано и про то, что было, и про то, что будет. А как закончил я говорить, сказал он такую речь, если, конечно, Ефимка Ломоть его слова не переврал: теперь вас не выгнать, раз уж пришли, и зла от вас великого не будет, хотя и добра тоже никакого. Так что вроде не против стал Унай-Такан, чтобы мы на их угодьях поселились. Тут-то меня и кольнуло – уже, почитай, час с лишним сидим, а наших пятерых удальцов, что впереди всех ломились, не видать. А ведь следы-то их прямо на становище вели. Спросил я о них шамана, а тот и ответил, что они погнали оленя на небесные луга Хой-Маллая и, наверное, там надолго останутся, потому как путь туда-сюда неблизкий, а может, и вообще не вернутся, потому как Хакк, чёрная душа, может их и не пустить. Хакк, как я понял, – это у них что-то вроде беса, которого они винят во всех невзгодах своих. Можно было, конечно, навалиться всей силой, инородцев повязать, да и допросить с пристрастием, что они на самом деле с людишками нашими сделали, но воевода настрого приказал: лучше сами умрите, а с дикарями ссор не затевать. Пришлось смириться с пропажей, тем боле йоксы вроде бы даже обрадовались, что мы пришли и желаем поселиться поблизости. Шаман предложил моим людишкам девок местных в жёны брать, когда острог поставим и избы срубим. У них, говорит, лишних много – девать некуда. Девки тут, Аннушка, справные, только мне до них интереса нет, потому как в бане они не моются. У них тут и бань-то нет, так что, прежде чем острог ставить, баньку срубим, а то и сами завшивеем.

Три дня мы у инородцев отдыхали, а на четвёртый пошли далее. За семь дён ещё полтораста вёрст протопали и вышли к реке, пошире Итиля, а за ней уж и хуннские горы виднелись, такие громадные, что ни взобраться на них, ни обойти. По правде говоря, не верилось, что дойдём.

Всё бы хорошо, только позапрошлой ночью мне сон наяву снился. Ведь знаю, что не сплю, а всё равно вижу: бродят вокруг меня и Гришка Шпора, и Иван Тягло, и Семён Типун, и Егорка Пугач, и Матвей Коростель, лица у всех чёрные, только зенки блестят, а Гришка надо мной наклонился и давай мне в ухо шептать: мы, мол, сгинули, и вы тут все передохнете, потому что Хакк до всех когда-нибудь доберётся. Я уж подниматься начал и за саблей потянулся, только они сразу же ушли сквозь землю, хохоча в пять глоток так, что земля тряслась.