сильно принизил роль поэзии (драматургии). Он и его последователи неоднократно подчеркивали, что польза драматического искусства для пользы знаний себя изжила. «Нехорошо слишком долго задерживаться в театре. Давайте пойдем в храм рассудка или во дворец ума; к этому храму следует приближаться с большим вниманием и почтением» [89]. Вот еще одно высказывание о поэзии: «Поэзию же можно сравнить со сновидением: она приятна, разнообразна, хочет казаться владеющей чем-то божественным, на что претендуют и сами сновидения.

Однако настало время мне пробудиться, оторваться от земли и пронестись по прозрачному эфиру философии и наук» [90].

Его отношение к поэзии было подхвачено и развито следующими поколениями ученых. Бэкону вторят продолжатели и его взглядов на античные мифы. (Бэкон слышал в них дыхание лучших времен, отголоски истинных знаний, которыми, по его мнению, обладали древние.) Генри Рейнольдс в «Mythomystes» (1633) утверждает: «Нынче истинными поэтами почитаются философы». Эти слова, сказанные через семь лет после смерти Бэкона, бальзамом бы пролились на его авторское самолюбие. Но хотя первым толчком для такого воззрения было именно его – в более поздние годы жизни – отношение к поэзии, крепло оно под воздействием великих научных открытий: пришла пора «Нового знания». И параллельно развивалось отрицание поэзии, какой та была в течение полувека: с начала девяностых XVI века и до начала сороковых следующего столетия, то есть до гражданской войны.

Начиная с 1605 года Бэкон, сочинявший когда-то пьесы в духе Сенеки, исторические хроники, а потом бросивший литературные «забавы», передал поэтическое перо Ученику, занялся писанием ученых трудов, прерванным на десятилетие (1610-1621) государевой и государственной службой. Возвратился в науку Фрэнсис Бэкон после падения с самых высот власти. Оставил он и розенкрейцерские забавы. После 1621 года розенкрейцерский бум стал быстро стихать, а потом и вовсе затих.

КОРОТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Бэкон один из двух главных героев книги, и потому в самом начале необходимо внести ясность в те давние события, которые истолковываются многими историками так, что великий Бэкон в наших глазах выглядит омерзительным взяточником, коррумпированным судьей.

Приведу один пример того, как от неправильного понимания текста письма Бэкона, отсюда и неправильный перевод, пострадала честь Бэкона в глазах русских читателей. Во вступительной статье А.Л. Субботина к двухтомному собранию сочинений Бэкона [91] приводится знаменитое письмо Бэкона 1591 года лорду Берли, премьер-министру, мужу его тетки с материнской стороны и многолетнему другу отца. Чей перевод письма – не указано. В нем есть такие строки: «Lastly, I confess that I have as vast contemplative ends, as I have moderate civil ends: for I have taken all knowledge to be my province; and if I could purge it of two sorts of rovers, whereof the one with frivolous disputations, confutations, and verbosities, the other with blind experiments and auricular traditions and impostures, hath committed so many spoils, I hope I should bring in industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries; the best state of that province. This, whether it be curiosity or vainglory, or nature, or (if one take it favorably), philanthropy, is so fixed in my mind as it cannot be removed. And I do easily see, that place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man’s own; which is the thing I greatly affect».

Первое предложение до половины переведено не совсем точно. Последние два не только не точно, но с грубейшей ошибкой. И из этой ошибки делается подлейший вывод.

Привожу весь перевод:

«Наконец я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь умерены гражданские, так как я все знание сделал своей областью. О, если бы я мог очистить его от двух сортов разбойников, из которых один с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а другой с помощью слепых экспериментов, традиционных предрассудков и обманов, добились так много трофеев. Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях я добился бы наилучшего состояния этой области. Вызвано ли это любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от этого. (Дальше – внимание! – М. Л.) И для меня, очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться с большим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе; это сейчас то, что меня волнует более всего» (курсив мой. – М. Л.). И затем автор предисловия пишет: «Это письмо, датированное 1591 годом, интересно как первое свидетельство широты замыслов Бэкона. И вместе с тем оно недвусмысленно указывает на другую основную установку в его жизни: для него, очевидно, что должность позволит распоряжаться с большим умом, чем это может сделать человеческий ум сам по себе (- М. Л.). Сколько честолюбцев и до, и после него исходили в своих планах из той же очевидности! Правда, потом, когда его карьера государственного деятеля потерпит скандальный крах, он будет утверждать, что был рожден скорее для литературной, чем для какой бы то ни было иной деятельности, и оказался “совершенно случайно, вопреки склонности своего характера, на поприще активной деловой жизни”. Но так будет потом, через тридцать лет, и это, быть может, будет правдой его старческой реминисценции, но не правдой всей его прожитой жизни».

Ни один английский комментатор не делает такого «скандального» вывода из этого письма. Потому что все они, верно, прочитали последние две строчки. Вот как их следует перевести (привожу весь отрывок в своем переводе, частично взяв что-то из опубликованного; пользуюсь объяснением значений слов Брайана Викерса [92]): «И, наконец, признаю, что преследую цели созерцательного свойства так же основательно, как умеренно – общественные: ибо сделал все ветви знания своей вотчиной; и если бы я смог освободить его от двух вредителей, один из которых пустой казуистикой, спорами, словоблудием, другой – слепыми опытами, беспочвенными традициями и обманом, принесли так много вреда, то, надеюсь, я ввел бы в науку тщательные наблюдения, приводящие к обоснованным выводам, обогатил бы полезными открытиями и изобретениями; это и есть ее наилучшее состояние. Что бы во мне ни говорило, любопытство, тщеславие, природа, или, если хотите, филантропия (любовь к человечеству), это желание так прочно овладело мной, что от него уже не избавиться. Я хорошо знаю, что достаточно солидная