языка». Из них следует, что Бэкон сделал «своей вотчиной» не только науки, но и изящную словесность, о чем без обиняков и заявил Джонсон.

В девяностые годы Бэкон продолжает заниматься литературой уже вместе со своим учеником. У него и раньше были ученики, университетские умники, которые писали при его покровительстве пьесы, но такого легкого, изящного и сильного поэтического дара, каким обладал его подопечный, юный граф Ратленд, он еще не встречал. И к концу девяностых годов Бэкон окончательно расстается с драматургией, занимается немного политикой, а главное, размышляет над тем, как зажечь свет в природе, чтобы он «озарил пограничные просторы, лежащие за пределами нынешнего знания, а распространяясь дальше и дальше, скоро открыл все самое тайное и сокровенное в мире» [86]. Чтобы добиться этого, полагал он, необходима помощь сильных мира сего. Жизнь вблизи венценосцев, сначала одного, потом другого, показала, однако, что надежды на них нет. Чтобы умножать науки, ученым надо объединяться. И по примеру других сообществ создать свое братство, орден.

Все началось, надо думать, с шутки – рождественского представления в одном из юридических университетов Грейз-инн в каникулы 1594-1595 года, на котором было провозглашено создание шутейного ордена Шлема, – Бэкон и Ратленд были большие выдумщики. Представление включало и показ «Комедии ошибок», которую играли приглашенные актеры. Об этом ордене подробно рассказано в анонимной книжице «Геста Грейорум» (есть в Библиотеке иностранной литературы).

Увлекательная и вместе злободневная игра в романтический орден Шлема сопрягалась с мечтой создать ученое братство, чтобы покорить природу, заставить ее служить человеку.

Что бы Фрэнсис Бэкон ни писал (маски, шутливые представления), он всегда включал в них размышления о политике, воспитании, необходимости наук. И очень скоро этот орден, в уставе которого много полезных ученых и практических советов для всех представителей рода человеческого, начинает менять шутейное платье на мантию науки, становится зачатком все европейского ученого братства.

Бэкон понимал свою всестороннюю исключительную одаренность (предисловие к «Интерпретации природы»). Равных ему хоть в чем-нибудь, до появления в Кембридже одиннадцатилетнего Роджера Мэннерса, не было. Врожденный поэтический дар у мальчишки был неслыханный. И Бэкон начал его учить. Первый результат – две поэмы, сразу же заявившие о рождении замечательного поэта. Их появление приветствовал драматург и кембриджский дон Габриель Харви (о к. 1550-1531) в аллегорической поэме «Горгона, или Чудесный год», которая была вместе и траурной элегией на смерть Марло (май 1593). А в 1594 и 1595 годах выходят две исторические хроники – вторая и третья части «Генриха VI», – это уже плод их совместных усилий. Бэкон, да, наверное, и никто другой, включая Ратленда, не представляли себе, каких высот поэтического творчества достигнет его ученик, веселый, остроумный, способный отмочить не очень приличную шутку, иногда шут гороховый; но и участливый, щедрый, не способный никого обидеть, застенчивый и вместе непредсказуемый в действиях и порой во власти неуправляемых страстей. И еще он обладал фантастической способностью к слову, к стихосложению. Это мы знаем из «Кориэтовых нелепостей». И вот теперь, благодаря доброй совместной воле, «mutual good will» (цитата из письма Бэкона 1596 года в Италию молодому человеку [87]), появился вместе с пьесой «Комедия ошибок», пусть шутливый, но с уставом, включающим научные планы, орден Шлема, членами которого могли быть только ученые джентльмены благородных наклонностей.

Тут, наверное, и родился замысел ордена розенкрейцеров: идея создания ученого братства бродила по Европе. У его истока – в рождественские каникулы 1594-1595 года – стояли два человека, общий псевдоним которых – «Уильям Шекспир». Тогда заниматься поэзией грехом еще не было. Это был самый расцвет елизаветинской драматургии. Вернувшийся из Италии Ратленд был полон творческих замыслов. Итальянские впечатления рвались наружу.

Да еще начавшаяся любовь. Как драматург, правда, он держался пока за фартук Учителя. И у Бэкона в эти годы шли свои, анонимные, пьесы. Так что в уставе Шлема нет никаких запретов заниматься поэзией. Но прошло двадцать лет, насыщенных драматическими событиями.

Ратленд был уже автором великих трагедий. И Уставы розенкрейцеров строго ограничивают круг их занятий. Сочинение «безделушек» сюда не входит. Ратленд сугубо ученых трудов писать не мог, вернее не желал, а от сочинительства отказаться нутро не позволяло, не мог не творить, и все тут. Вот он и не печатал своих пьес. А если печатал, то под общим псевдонимом, и только те, что были плодом

«our mutual good will».

И еще Ратленд издал в это десятилетие замечательный историко-географический труд «Кориэтовы нелепости». Он сделан в том же духе, что и «Откровение» розенкрейцеров – к ученому повествованию присоединяются развлекательные «безделушки». Только в «Откровении» эти добавки волшебного свойства (аллегория), а Кориэт сдабривает свое ученое сочинение – Томас Кориэт включен в географические справочники как путешественник, оставивший после себя интереснейшие путевые записи, – потешными историями, смешными приключениями, историческими преданиями. Оба сочинения – смесь научного и романтического.

Бэкон в то десятилетие издавал свои пьесы, пользуясь псевдонимом, он тоже изредка по особым случаям продолжал сочинять: он ведь был человек литературный, только что не обладал поэтическим даром. Пьесы Бэкона (анонимные и подписанные «Уильям Шекспир» или инициалами) были грамотно слажены, несли ясную мысль, но, ни грана поэзии. И это, наверное, доставляло ему мучения: не привык он уступать первенство, да еще до такой степени. «Гамлет» в переработке Ратленда и великие трагедии, несомненно, потрясли его.

Художественным чутьем, обогащенным «разнообразным чтением» (письмо Бэкона Ланселоту Андрюсу, 1622), Бэкон обладал. И тогда в подсознании у него забрезжило утешение: великий ум, оперирующий знаниями, стократ превосходнее самого великого таланта.

Эта мысль, созревая, прошла несколько этапов. В 1609 году в письме Исааку Касобону Бэкон писал: «For indeed to write at leisure that which is to be read at leisure matters little, but to bring about the better ordering of man’s life and business, with all its troubles and difficulties, by the help of sound and true contemplations – this is the thing I aim at» [88]. Перевод: «Разумеется, писать в час досуга то, что и читается на досуге, – дело малозначительное; создавать лучшие условия человеческой жизни и труда, наперекор бедам и тяготам, с помощью здравых и верных размышлений – вот цель, к которой я стремлюсь».

Это писалось в самый расцвет творчества Ратленда-Шекспира, во второе десятилетие, когда его поэтический и творческий гений достиг апогея; в словах Бэкона слышится антитеза: сочинять ради забавы своей и чужой – зряшное дело, мыслить и писать, дабы принести человечеству осязаемое благо, – великое. И в итоге, возвеличивая роль знания, Бэкон