весь день напролет, и это самое главное, на мой взгляд. Во-первых, это позволяет нам избежать пролежней, за пять лет у меня не было ни одного пролежня в отделении. Каждое утро их поднимают, пересаживают в кресло-каталку – кстати, важная вещь, вам надо как можно скорее заказать для отца инвалидное кресло по его меркам, – так вот, они сидят в кресле до самого вечера, их перемещают с места на место, в зависимости от занятости персонала, само собой. У нас тут есть парк, ну, парк – это громко сказано, несколько деревьев, сейчас, понятное дело, не сезон, но летом большинство пациентов предпочитают сидеть на свежем воздухе, а не внутри здания. И еще мы стараемся выгуливать их подольше, вывозим каждый день, то в город, то на берег Соны. Им обязательно надо видеть что-то другое, слушать другие звуки, вдыхать другие запахи; но это, конечно, самый дорогой вариант в смысле персонала, сиделка может толкать только одну коляску, они работают посменно, но мы стараемся организовать каждому прогулку хотя бы раз в неделю. Смотрите, наш пациент уснул… – заметил он, прервавшись. Действительно, глаза Эдуара были закрыты, дыхание замедлилось, стало размеренным. – Все в порядке, так часто бывает после переезда, смена обстановки слишком утомительна для них; он скоро проснется, думаю, через пару часов. Я пойду, а вы оставайтесь, дождитесь его пробуждения, то есть оставайтесь, сколько захотите, и правда, чувствуйте себя как дома, – повторил он и вышел из комнаты.

8

Тем временем Поль вступил в неравный бой с автоматом по продаже сладких снеков на вокзале Макон-Лоше, где кроме него не было ни души. Через пару минут он сдался, уступив строптивому агрегату два евро; тут объявили о прибытии парижского поезда. Выйдя на перрон, он внезапно засомневался, узнает ли брата и невестку. С момента их последней встречи прошло много лет, и о том дне у него осталось физически смутное и эмоционально малоприятное воспоминание, но все же как-то неловко будет не узнать родного брата. Накануне ему приснился какой-то тягостный сон. Он назначил свидание своей русской любовнице на вокзале Буржа, у него никогда не было русской любовницы, но во сне она имелась, впрочем, и в Бурже он никогда не бывал. Они созвонились по мобильному, договорились встретиться в определенной точке вокзала, в главном зале у киоска прессы, и подошли туда одновременно, подтвердив друг другу по телефону, что они на месте, но так и не увиделись. Тогда они определили следующую точку – под указателем G на платформе 3, но и на этот раз, несмотря на то, что местоположение они выбрали с предельной точностью, связь была прекрасной и они несколько раз подтвердили друг другу свое присутствие, им не удалось пересечься, это казалось тем более невероятным, что на платформе 3 было пусто, они оба изумились по телефону. Тогда Поль в сердцах обругал разработчика сна: идея параллельных пластов реальности, может, и любопытна в теории, сказал он ему, но в реальности – ну, в реальности сна – он все же не мог не испытывать болезненную досаду, что его русская любовница потерялась; разработчик сна выразил глубокое сожаление, но так толком и не извинился.

На вокзале Макон-Лоше ничего подобного не произошло: его брат, невестка и их сын были единственными пассажирами, сошедшими с парижского поезда. Но Поль и так бы сразу узнал Орельена, он ничуть не изменился; на его лице с тонкими, довольно гармоничными чертами читалась какая-то нерешительность, сомнение, и оттого он казался уязвимым; он постоянно пытался, без особого успеха, придать себе мужественности, отращивал бороду, да и то она получалась совсем реденькой. Инди была на десять лет старше его, что уже начинало бросаться в глаза, невольно отметил он про себя; она сильно сдала; и вряд ли это сделало ее любезнее. Их сын уж больно высокий для своего возраста – сколько ему, девять? Он не мог точно вспомнить. С сыном совсем засада, ему никак не удавалось к нему привыкнуть, Сесиль, впрочем, тоже. И дело тут не в расизме, его никогда не отталкивали и не притягивали особо люди с черной кожей, но в данном случае тут было что-то не то. Решение Инди прибегнуть к ВРТ по причине бесплодия мужа – это еще туда-сюда; ее решение прибегнуть вдобавок и к суррогатному материнству уже более спорно, по крайней мере в его глазах, но, возможно, он просто пал жертвой устаревших представлений о морали и нравственности; коммерциализация беременности, по всей вероятности, вполне законна, хотя он, по правде говоря, так не считал, да и вообще старался не слишком много размышлять на эти темы. Ну а что она отправилась в Калифорнию, где и произвела все эти манипуляции, – так и прекрасно, это самый эффективный вариант с технической точки зрения, но и самый дорогостоящий – у нее вроде нашлись на это деньги, он, кстати, задавался вопросом, откуда взялись такие суммы, ее зарплаты “журналистки серьезного еженедельника” уж точно не хватило бы на такого рода прихоти, и даже будь она, что называется, “звездным автором”, и то ей бы это было не по карману. Возможно, все оплатили ее родители, она-то известная крохоборка и сама поехала бы куда-нибудь в Бельгию или Украину. Ну, это все, допустим, еще куда ни шло, но почему ей взбрело в голову из огромного каталога биологических отцов, наверняка предоставленного ей калифорнийской биотехнологической компанией, услугами которой она воспользовалась, выбрать именно чернокожего производителя? Вероятно, желание подчеркнуть свое свободомыслие и антиконформизм, а заодно и антирасизм, до кучи. Она использовала ребенка в качестве своеобразного рекламного щита, транслируя некий свой желаемый образ – трепетной, открытой гражданки мира, – притом что ему она всегда казалась скорее эгоистичной скупердяйкой, а главное – конформисткой до мозга костей.

Либо – но эта гипотеза еще хуже предыдущей – она вознамерилась таким выбором унизить Орельена, ведь все мгновенно понимали, что он не является, не мог бы никоим образом являться настоящим отцом ребенка. Если таков был ее замысел, то она полностью преуспела. Биологическое отцовство не имеет никакого значения, главное любовь, по крайней мере, так принято считать; но надо еще, чтобы эта любовь имела место, а у Поля никогда не создавалось впечатления, что Орельена связывает с сыном хоть какое-то подобие любви, он никогда не замечал за ним никаких ласковых жестов, даже украдкой, ни элементарного желания проявить заботу и, честно говоря, не мог припомнить, чтобы Орельен и Годфруа вообще разговаривали друг с другом – она еще к тому же назвала мальчика этим дурацким средневековым именем, никак не вяжущимся с его внешностью. Поль думал с отвращением, что она выбрала это имя чисто для прикола, со