Громко и глубоко высморкавшись, Морев отер от слез красные глаза.

– Вот вы меня подозрением обидели, а того не знаете, что я для вашей пользы… – Он осекся. – Рано еще все тайны раскрывать, потом благодарить будете. Только вы, господин Ванзаров, никому в театре не верьте. В театре все ложь, даже правда.

Столь разумные слова были сюрпризом. Ванзаров спросил, какую правду от него скрывают. Но Морев уже засунул откровения глубоко в душу.

– Вот взять хотя бы Кавальери, – начал он явно про другое. – Что вы видите? Красивая обложка, носик, губки, брильянты. А знаете, что под ней? У себя в Италии чем только не занималась: и газеты упаковывала, и портнихе помогала, и цветы на улицах продавала. Потом петь начала. При помощи богатых поклонников, без голоса и таланта настоящего, пробилась в Париж, на сцену Фоли-Бержер. Как туда попала? Так ведь через салоны, где знаменитые куртизанки господ принимали. Вот и выходит, что она площадная девка. И такая жадность неуемная: все копит и копит деньги и драгоценности, уже из сейфа вываливаются, а все ей мало. Не театр ей важен, а рубины и брильянты… Такая вот глубоко практическая барышня. С купеческой хваткой…. Рожица смазливая, а таланта нет, одна буза… Репортеры на всю Европу раструбили. Мы и клюнули…

На лице Ванзарова не дрогнула ни одна жилка. И даже кончики усов.

– Так расскажите, как ее зовут?

Морев поначалу не понял, о чем речь, а когда дошло, он возмутился. В полную мощь темперамента театрального человека.

– Да как вас убедить: не знаю ее! – провозгласил он. – Лучше покайтесь, несчастный, признайтесь, что делали с Варламовым ночью?

Ванзаров честно признался, что осматривал сцену. Ответ не тянул на хорошую сплетню. Морев сморщился.

– Так и быть, скажу от чистого сердца: барышни молоденькие и свежие проходят у нас через Мишу Вронского. Такой уж порядок заведен. И нельзя его изменить…

– А Переслегин барышень тоже… выбирает?

– Платон? – Морев был сражен в самое сердце. – И подумать нельзя! Самых строгих правил. Правильно Александров свой выбор сделал: вместо сыновей непутевых, Васьки и Сашки, племеннику дело передаст. Театр будет в надежных руках.

Терпеть вонь больше не было сил. Ванзаров вышел по-английски и тщательно захлопнул дверь. Но аромат Морева пробивался и в коридор…

С колен спорхнула «свежая бабочка». Щечки трепетного создания покрыл румянец. Значит, еще не стала актрисой. Ванзаров подождал, пока барышня выбежит, прижимая отворот блузки.

– Что за манеры? Почему считаете возможным входить без стука? Это возмутительно. – Негодование Вронского кипело слабовато. Со спущенными штанами негодовать затруднительно.

– Здесь театр, а не врачебный кабинет, – ответил Ванзаров.

– Вот именно: театр! – Знаменитый режиссер приводил себя в порядок. Но держался под защитой письменного стола.

– Как прошел осмотр? Барышня созрела для сцены? Зажжете своим талантом новую звезду?

Вронский хотел было возмутиться недопустимым тоном, буквально полицейским тоном, но вспомнил, что перед ним и есть полицейский.

– Что вам угодно? – строго спросил он.

Ванзаров показал своих бабочек: и бумажных, и драгоценную. Но для него они все были драгоценными.

– Меня уверили, что вы знаете, откуда выпорхнули эти создания.

Режиссер скроил мину возмущения:

– О, злые языки! Морев, старый идиот и пьяница, наговорил вам кучи всякой дряни, а вы и поверили?

Надо заметить, что «старый» для Морева было оскорблением хуже «идиота». Да, вид у него потасканный. Но антрепренеру не больше тридцати пяти. Впрочем, Ванзаров не стал вдаваться в эти детали.

– Значит, отказываетесь давать показания, – заключил он, пряча дрессированную стайку. – И брошь не знакома?

Ему был заявлен самый решительный протест. С застегнутыми штанами протест был куда солиднее.

– Зачем соврали?

Вопрос был столь обширным, что Вронский немного растерялся.

– О чем? – спросил он в свою очередь. Невольно выдав, что в его шкафу припрятаны кое-какие скелеты. Ванзарова интересовал только один. Вернее, не скелет, а сыровяленая барышня. О чем и спросил.

Все-таки в каждом режиссере загублен артист. Вронский так театрально отрицал любое знакомство с барышней, что характер менее закаленный поверил бы ему. Закалки Ванзарову хватало. Весь поток он пропустил мимо ушей.

– Мне известно, что у вас хранятся фотографии актрис, – ровным тоном проговорил он. – Не изволите показать некоторых из них?

Вронский еще сыпал искрами, но накал иссяк.

– Так и быть, уважу полицию, – бросил он с вызовом. – При одном условии: если скажете, что вы делали вчера ночью с Варламовым.

Какие же любознательные господа в театре! Ванзаров повторил надежную версию, чем разрушил ожидания. И напомнил про снимки.

– Кого желаете лицезреть?

Были названы три французские фамилии звездочек. Вронский полез вниз стола, где недавно находились его брюки, и вынырнул с картонными снимками.

– Прошу вас, бережно, – сказал он, передавая снимки. – Это моя память.

Ванзаров обещал хранить их как зеницу око. Тут он хотел спросить о забинтованном пальце великого режиссера, но этому не суждено было случиться. Из коридора в кабинет влетел ураган криков, визга, плача и грохота дверей, как будто театр заняли турки и тащат актрис в гарем. Звуки эти были призывом к решительным действиям.

Сыскная полиция, хоть и в отпуске, опять бросилась спасать и защищать.

Древние греки верили, что буря, шторм, землетрясение и наводнение – не что иное, как месть богов. Бессмертным лень спускаться с Олимпа, вот они шлют людям наказание природными напастями. Но что бы подумал древний эллин, окажись он в гримерной комнате? Он наверняка бы решил, что злобная фурия в образе прекрасной нимфы самолично вершит суд над людишками. И был бы отчасти прав. Кавальери металась по комнате, хватая вазу с цветами и с размаху швыряя об пол. Ковру не удалось спасти майнский фарфор. Осколки, брызги и лепесточки обдавали господина Александрова. Доставалось и Жанетт, хоть горничная забилась в угол. Уничтожив одну вазу, Кавальери бросалась к другой. Зрелище было ужасным, но красивым, как красив катаклизм, который сносит старый мир. Ванзаров невольно залюбовался. Он не мог перевести на русский то, что выкрикивала Кавальери. Да этого и не требовалось, поскольку общий смысл улавливал: шквал итальянских выражений был площадной бранью, впитанной с детства на улицах Рима.

Фарфора и цветов не жалко. Жалости достоин Александров. Крепкий мужик выглядел побитым щенком, которого тыкают носом в лужу. Он только жмурился, когда очередная ваза летела к его ногам. И молча сносил гнев. Давно имея дело с актрисами и певицами, он научился нехитрой мудрости: все женщины красивы по-своему, но в гневе они одинаковы. Гнев женщины нельзя остановить, его можно только переждать. Ванзаров был склонен думать схожим образом. К этому привел его большой опыт общения с убийцами. Так что оба мужчины терпеливо ждали.