— Кто-то подкинул ей конверт с вырезкой из журнала.

* * *

Эту историю мне рассказал Евгений Моисеевич, который стал свидетелем разгоревшегося конфликта.

Его и ещё двоих педагогов мужчин — преподавателя физкультуры и математика — пригласила к себе директриса. В кабинете находилась и завуч.

Глава школы с возмущением продемонстрировала присутствующим вырезку из какого-то глянцевого журнала. На фотографии был изображён мужчина, как с некоторых пор принято говорить, похожий на Павла Леонидовича, который в каком-то многолюдном помещении, похожем на клуб, разговаривает с дамой, держащей микрофон.

Под снимком текст:

«Мистер Икс: Да, я гомосексуалист, но вынужден это скрывать.

Журналист: По какой причине? Ведь мы живём в открытом обществе, во времена тотального крушения ханжества!

МИ: По причине профессиональной принадлежности.

Ж: И что же у вас за профессия такая?

МИ: Я школьный учитель.»

Когда в кабинет вошёл Павел Леонидович, директриса, протянув ему снимок, спросила без экивоков:

— Это вы на фотографии?

Он так же прямо ответил, не вглядываясь:

— Да, это я.

— И это ваши слова, Мистер Икс?

— Да, мои.

Неизвестно, чем директриса была возмущена больше: самим фактом, в котором Павел Леонидович признавался интервьюерше, или независимой позицией и прямотой ответа ей, той, от которой зависела сейчас его судьба.

— Что же вы так плохо маскировались!? — Выпалила она, с трудом беря себя в руки.

— А я и не маскировался, Надежда Владиленовна. Это журналистка тактичная попалась, не стала моё имя печатать.

— Но вы же сказали: «вынужден скрывать»!

— Вам ли не известно, что всё тайное становится явным, рано или поздно? — Павел Леонидович поднялся из-за стола. — Мне писать заявление по собственному?… Или вы найдёте подходящую статью?

— И вы что, не хотите извиниться?! — Директриса всё ещё кипела возмущением.

— За что?… — Рассмеялся Павел Леонидович. — За грустную шутку бога? Вы хоть понимаете, о чём речь?…

— Конечно, понимаю! — Она кипела благородным гневом. — Речь идет о том, что по моему недосмотру в коллектив нашей школы попал… попал… Я!.. — она вскочила со стула и стучала себя в грудь кулаком, — я допустила тот факт, что детям преподаёт… извращенец!.. Да!..

Евгений Моисеевич попытался урезонить директрису:

— Надежда Владиленовна… Давайте без эмоций и без расхожих штампов.

Но тут досталось и ему:

— А вы помолчите! Я знаю вашу интеллигентскую деликатность! Но это не тот случай, где можно позволить себе миндальничать!..

— Я свободен? — Спросил Павел Леонидович.

— Вам что, нечего сказать в своё оправдание?! — Надежда Владиленовна просто бесновалась от неудовлетворённого чувства власти.

Павел Леонидович глянул на неё безнадёжно и промолчал.

— Вам безразлична ваша судьба! Что вы молчите! — Она выкрикивала свои вопросы, как лозунги на митинге — восклицая, а не вопрошая.

— Я люблю свою работу и не хочу с ней расставаться. И, как минимум, хочу довести свой класс до выпуска…

— Вы надеетесь, что после того, что мы узнали?!.

— Но я не был другим все те одиннадцать лет, что преподаю здесь, — устало сказал историк. — У вас были ко мне претензии?

— Подождите в предба… в приёмной! — Гаркнула директриса.

Павел Леонидович вышел, а разгневанная дама налила себе воды и выпила её залпом, словно пытаясь загасить полыхавший в её возмущённой душе благородный пожар.

На прозрачном пластиковом стаканчике, которым в продолжение последующей, так и не потерявшей ни толики пламенности, речи потрясала директриса, — рассказывал мне Евгений Моисеевич с грустной улыбкой, — остался ярко-красной отпечаток её искажённой возмущением нижней губы. И он, Евгений Моисеевич, чтобы не рассмеяться в столь неподходящий момент, старался не смотреть на комичную картину, которую представляла собой эта летающая в воздухе гневная губа директрисы.

Потом было обсуждение в узком кругу собравшихся, и мнения разделились на две неравные части. Завуч и директриса считали, что нужно, не придавая огласке выявленный факт, уволить историка по собственному желанию или по семейным обстоятельствам, а физик, математик и физрук настаивали на закрытии темы и на том, что Павла Леонидовича нужно оставить в школе, также, не предавая огласке его признание.

— А если эту вырезку подкинул кто-то из родителей?! Вы представляете, что будет, если мы не отреагируем?! Это что, мужская солидарность в действии?!

Как бы то ни было, состоялся закрытый педсовет, на который Павел Леонидович не пришёл.

На педсовете тоже не случилось единодушия. С перевесом в три голоса был вынесен вердикт: «оставить преподавателя в школе». Но, вероятно, мнения директора и завуча считались как одно за два, и Павла Леонидовича «отпустили в отпуск без содержания с последующим увольнением по семейным обстоятельствам». Для ведомственной проверки — случись таковая — была выдвинута версия тяжёлой болезни матери Павла Леонидовича — «справка от врача прилагается».

* * *

— А что вы думаете обо всём этом, Марина? — Спросил меня Герман.

Я отметила едва уловимое смущение в голосе. Но не расценила его как неловкость за их с Сергеем отношения. Скорее, оно говорило о деликатности: не настолько мы с ним пока близки, чтобы обсуждать такую щекотливую и неоднозначную тему. Которая, к тому же, является частью нашей общей реальности.

— Что я думаю?…

Все трое смотрели на меня как на преподавателя, ведущего урок. Это было вполне искреннее внимание.

— Каждый имеет право жить так, как он хочет и считает нужным… — Это прозвучало несколько менторски. Я засмеялась. — Ну что я могу ещё сказать?… Лично для меня уже давно не существует общепринятых понятий «хорошо — плохо», «правильно — неправильно». Как и понятия «грех» не существует.

— Ну, это ясно… С Вами давно всё ясно. — Герман улыбнулся. — Как быть… как жить с тем, что общество считает крамолой? Бороться и отстаивать своё право на собственный взгляд, на собственный образ жизни? Или затаиться и никого не раздражать? — Я услышала в этом вопросе отголоски смятения и растерянности Сергея: «Я встретил настоящую любовь… Неужели придётся принести её в жертву?… Я не знаю, как мне быть…»

— Ой, Герман… из меня плохой советчик… — Как и в тот раз, я ощутила тяжесть ответственности, хоть на меня таковую, казалось бы, и не возлагали, и полную беспомощность. — И советы в таких делах неуместны… Это вопрос личного выбора. Кстати, в истории Павла Леонидовича точка ещё не поставлена…

Когда он прочёл протокол заседания и узнал, во-первых, о неправомерности принятого решения по результатам открытого голосования членов педсовета, а во-вторых, о формулировке своего освобождения от работы, он отказался подписывать документы и запретил прикрывать совершённую над ним экзекуцию болезнью своей совершенно здоровой матери. В случае если его условия не будут выполнены, сказал Павел Леонидович, он обратится в министерство образования и изложит