— Дайте мне ту накидку, — хрипло скомандовал Морсби.

Человек по имени Леверет подчинился. Даже доведенный до такого состояния, исхудавший как щепка, барон излучал мощную силу, которая, словно простой рычаг, могла сдвинуть человека вдвое больше его в другой конец комнаты. Джефф почувствовал в себе прежнюю непроизвольную готовность повиноваться благородному голосу, идти куда прикажут. Он накинул меховой плащ на плечи старика.

Когда Джефф в последний раз видел барона, который бился в конвульсиях на сверкающем паркете Зала аудиенций, вельможа был уже немолод, а сам Джефф — на два-три стоуна легче, но эта старая развалина, сгорбившаяся и дрожащая под тяжестью накидки, могла быть отцом человека, которого Елизавета изгнала на север.

Знаменитый подарок, передача турецкого доктора барону — возможно, в тот момент ставшая оскорблением для обоих, — утешила Морсби в старости и политической ссылке. Но скрытый смысл этого дара порождал волны, и Беллок чувствовал, как они исходят от турка, где бы конкретно тот ни находился в доме: волны, похожие на кольца вокруг серебристого лосося, который исчез под черной поверхностью реки в тот самый момент, когда наблюдатель смотрел в другую сторону, услышав лишь мелодичный плеск воды.

— Великодушие, говорите? — Слово жгло Морсби, пока стояло безмолвие, и он уже не мог держать рот на замке. — Ее великодушие? После того, как она так со мной обошлась? После утраты патентов и всего, что я имел, включая пошлины, после отчуждения моих земель и дома в Лондоне, она отправила меня сюда, в таком состоянии… — Этот гнев созревал в нем на протяжении десяти лет. Ярость была сильнее тела, и он закашлялся. Мистер Леверет наблюдал: очередной спектакль, чья суть — медленная капитуляция перед неизбежным. Он ждал, и вот наконец случился следующий шаг в танце: — С какой стати?

— С какой стати вы должны повиноваться сюзерену? — тихо спросил Леверет. — Вам требуется иная причина, кроме той, что она вас об этом просит?

— Это вы так говорите. Почему ее величество сама не сделает этот проклятый подарок? Я не смогу ее остановить.

— Она желает, чтобы вы с Яковом стали добрыми друзьями. Она просит, чтобы вы совершили дарение самостоятельно.

Морсби даже в гневе выглядел так, словно вот-вот уснет.

— И я говорю: да, так лучше, милорд, — вы и сами хотите благосклонности Якова. Она великодушна и в этом, позволяя вам наслаждаться радостью Якова от вашей доброты. Вы должны знать, что говорят в Лондоне.

Очнувшись от почти сна, но едва не закашлявшись, Морсби гневно произнес:

— Что говорят в Лондоне? Откуда мне знать о таких вещах, мистер Леверет? Скажите сами, уж окажите любезность.

— Они говорят, что он следующий — так что вы, проявив щедрость, окажете услугу одновременно своей королеве и будущему королю. Он захочет знать, кто на этом пути благосклонен к нему, а кто будет создавать препятствия. На обдумывание этого вопроса было затрачено много времени. Вы могли бы сделать такой необычный подарок королю Шотландии, чтобы он узнал о вашей любви. Вы могли бы написать письмо, сформулированное согласно указаниям, которые я привез из Лондона. Я думаю, будет лучше, если вы адресуете его королю, а мистер Николсон обо всем позаботится.

— Но из всего, что я мог бы предложить…

— Королева желает, чтобы вы дали именно это, от чистого сердца и без всякого упоминания о ней.

— Мистер Леверет!

И вот оно! Даже здесь, с бароном! Можно подумать, что их благородство чего-то да стоило, но нет: настал момент, когда голос напрягся, стал льстивым, и натренированный Уолсингемом глаз смог увидеть, как испуганный разум начинает торговаться с позиции слабого, когда клещи уже сомкнулись вокруг жертвы. Как человек, который задолжал шпорнику больше, чем мог заплатить, как священник, проводящий мессы и застигнутый в тайном логове на месте преступления, как заговорщик, в самый ответственный момент осознавший, что все сообщники только притворялись и ждали его ошибки, на протяжении месяцев подсчитывая и записывая все его мерзкие мыслишки; та самая перемена в голосе, повышение тона, блеск в глазах и улыбка, болезненный оскал.

— Мистер Леверет, поймите… — взмолился иссохший старый рыцарь.

И с этими словами Джеффри Беллок понял, что все будет улажено по его вкусу. Ему даже не пришлось прибегать к угрозам.

Доктор Тэтчер стоит на четвереньках среди своих грибов, рассматривает бревно, нюхает шляпки, слегка сжимает пружинистые, пятнистые поганки, ощущая их бархатистость. Дети из поместья смеялись и дразнили его; он не возражал, если вообще замечал их. Сегодня, чтобы потренировать способности, которые, как он иногда опасался, могли зачахнуть, он заставил себя повторить название каждого гриба, дерева и травы в баронском лесу, снова и снова, на английском, латыни и арабском. Еще раз, быстрее. Он вернулся в парк с тяжелой сумкой. Втер пасту, приготовленную по собственному рецепту, в горящие, опухшие колени. А потом для еще одной тренировки — и чтобы одним воспоминанием заслониться от другого — перечислил имена обитателей поместья Морсби: управляющий, жена управляющего, дети управляющего, столько-то конюхов, столько-то привратников, простые слуги, швея, конюх, псарь и его помощник. Затем настал черед покоев. На мраморной скамье под ольхой у залива доктор зажмурился и начал ходить из комнаты в комнату, вверх и вниз по каждой лестнице, поднимал и опускал предметы в каждом закутке, видел план дома так же ясно, как на бумаге, и когда он снова открыл глаза, перед ним стоял один из тех нетерпеливых мальчиков — слуг и одновременно пажей, ради экономии, — чье имя Тэтчер только что отрепетировал.

— Ты ему нужен прямо сейчас, — сказал мальчик, пристально глядя на мужчину, который только что сидел с закрытыми глазами, бормоча себе под нос странные магические слова на причудливых языках — безусловно, это были заклинания для поимки христианских душ, — но мальчик не боялся (на самом деле он очень боялся, но планировал пересказать все это другим мальчикам, если переживет поручение, и заявить им, что был готов сразиться с колдуном).

— Он нездоров? — спросил доктор.

— Он сказал прийти сейчас. Не спрашивай меня почему. Не знаю.

Тэтчер прибыл куда велели и обнаружил, что хозяин сидит у огня, завернутый в бесчисленные накидки и меха. Генри Фэрли, барон Морсби, даже не взглянул на него.

— В деревне есть аптекарь. Объясни ему все, что ты делаешь для меня, и как ты узнаешь о приближении приступов. Научи его быстро. Но ему Господь не дал ума.

Тощая рука появилась из-под накидок, схватила кочергу и слабо стукнула ею по поленьям. Морсби по-прежнему не смотрел на своего врачевателя. Снова прозвучал ослабевший голос, но теперь он был еще тише, и в нем слышалась какая-то другая нотка, кроме слабости.

— А потом собери все свое законное имущество. Не трогай ничего, что не принадлежит тебе по праву или обычаю!

— Милорд?

— Ты уезжаешь утром.