— Я бы не стал предлагать вам то, что не смогу обеспечить. Я бы не просил вас надеяться без оснований. Послужите мне, королеве, и мы вознаградим вас за службу. Так может случиться.

— И султан захочет, чтобы я вернулся? — Снова гнев, чуть более яростный. — Я был подарком от его имени, а теперь меня вернут? Как лошадь, которую отсылают назад, потому что она захромала?

Беллок скатал кусок хлеба в шарик, собрал им грязь со стола, швырнул через всю комнату. Оторвал себе кусок побольше.

— Я полагаю, в Камберленде вы мало что слышите про новости, Мэтт, но… султан, которого вы знали, умер. Теперь султаном сделался его сын. Я правильно говорю? Мехмед? Мехмет? Мехмет Третий, как я слышал. Почему вы смеетесь?

— Я лечил его. В детстве. У него было… нет, это неважно.

— Вы были надежным человеком. Я полагаю, вам нравилась ваша работа.

— Я не жаловался.

— Когда вы узнали, что стали подарком султана? Наверное, это был сюрприз. Ну и что потом? Вы хотели быть англичанином и христианином? Сомневаюсь. Вы подчинились. Так поступает хороший турок, верно? Вам сказали остаться — и вы остались. Если бы вы сказали «нет», что бы с вами случилось? Или, может быть, с кем-то на родине? Возможно, вы защищали их.

— Мистер Леверет, давайте оставим эти вопросы, пожалуйста.

— А-а, так вот в чем дело. Я сам никогда не был женат, Мэтт. Не люблю, когда кто-то все время рядом, наблюдает за мной. Да и что потом? Она болеет, стареет, и ты мучаешься от утраты… Это не для меня. А вот вы, сдается мне, из тех мужчин, которые признательны женщине, посвятившей себя заботе о них. Может, даже любят ее и заботятся о ней в свой черед. Послушайте, неужели я ошибаюсь, видя в вас человека, принявшего свою судьбу из чрезмерной добродетели? Верность, терпение, долг — это все про вас, да? Но такой человек мог бы, скажем, задаться вопросом, нельзя ли ему каким-то образом вернуться к жене и ребенку, привезти с собой сокровище, которое могло бы продемонстрировать туркам, что он заслуживает теплого приема. Мы могли бы предоставить вам что-нибудь, чтобы сделать ваше возвращение еще более ценным для них. Допустим, вы похитили нечто ценное у королевы, узнали какую-то великую тайну двора. Как я уже сказал, можно написать нашему послу, подготовить почву. Про крещение никто и не узнает. Такую новость дома восприняли бы очень плохо, верно? И вы вернетесь. Туда, где растут гранаты.

Тишина. Турок сидел неподвижно, двигались только его пальцы, отрывая кусочки хлеба.

— Для начала можно попросить посла навести справки о ком-нибудь, если вы хотите узнать, что да как. Как ее зовут, Мэтт?

Но Тэтчер, подвергшийся нападению и разоблачению после нескольких дней в компании странного шпиона, отказался играть по предложенным правилам. Леверет достиг этого момента: предложил ему невозможное, разбередил рану и заставил думать о месте, которого, возможно, больше не существует, или оно населено совсем другими, незнакомыми людьми, или там обитает лишь мертвая жена, или жена, которая желает ему смерти, или вообще не вспоминает о нем, и еще мальчик, который может не узнать его при встрече. Он десять лет исторгал желания и надежду из своего сердца, выжигал их каленым железом, и это болезненное лечение было возможно лишь в изоляции Камберленда, куда не доходили никакие слухи, ничто не могло вызвать воспоминания — ни лицо, ни слово, — и даже надежда на письма в любом направлении была нелепой. Мэтью Тэтчер совершил медленное убийство надежды — или, что одно и то же, наблюдал в беспомощных муках, как она совершает самоубийство. Но наконец все было кончено. Надежда лежала у его ног, бездыханная.

А потом ему подсунули медленный яд вместе с зернами граната.

Поэтому теперь он попытался сменить тему, неуклюже повторяя вопросы, как будто забыл ответы, которые изучал последние три дня.

— Скажите мне еще раз, пожалуйста, как понять разницу между приверженцами истинной религии и теми, кто предпочитает папистские суеверия.

Но Дэвид Леверет встал и взял его за плечи, не желая выпускать добычу.

— Скажите мне правду сейчас, Мэтт. Все это спектакль? Десять лет назад саженец так и не прижился? Вы по-прежнему магометанин под личиной христианина.

— А если так? Я слыхал, что стало с евреем — врачом королевы, когда кому-то пришло в голову, что на самом деле он не поменял свою веру.

— То была совсем другая история, Мэтт. Мне было бы все равно, даже если бы вы продолжали поклоняться Мухаммеду. Я бы подумал, что логично и тем более разумно отправить вас домой после того, как все закончится.

— Если бы я все еще был магометанином… раз уж теперь, наконец, безопасно говорить вам правду, мистер Леверет… тогда я бы признался, что все вы, христиане, сумасшедшие. Отсталые. Что может лучше доказать истину Аллаха и Мухаммеда, как не следующее: христианская медицина неполноценна. Ваша способность рассуждать, наблюдать, вычислять, постигать божественное творение — все неполноценно. Полагаю, я бы сказал, что это достаточное доказательство, за исключением того, что христианские идеи также неполноценны, безотносительно истины Мухаммеда, и поэтому вы сражаетесь друг с другом. И как же отличить одну разновидность христианских безумцев от другой? Этот человек — заблудшая овца, потому что преклоняет колени или нет, молится по-латыни или нет, доверяет своему священнику заклинать волшебный хлеб или нет. Следовательно, того или другого человека надобно сжечь заживо. Даже король в замешательстве! Значит, каждый мужчина, женщина и ребенок в Англии обречены на адское пламя, и они должны восстать и убить сбитого с толку монарха. Таково христианское безумие, а если бы вы только приняли истину, все познали бы не только мир, но и спокойствие со всеми его плодами в виде знаний: медицину, астрономию, математику, поэзию. Послушайте, пожалуйста, мистер Леверет, послушайте, каких мастеров породила эта истина: Аверроэс, Альгазелес, Абу-Бечет, Аль-Фарабиус, Абу Машар, Алькинди, аль-Маджусти, Абу Бакр аль-Хассар, Аль-Караджи, Авиценна, Гебер, Альхазен. Я могу продолжать часами.

Имена слетали с языка Тэтчера, и его акцент с каждым слогом становился все более турецким, как сразу заметили оба мужчины. Он ненадолго умолк.

— Вот что вам сказал бы магометанин, мистер Леверет, вот что он подумал бы о вашей странной просьбе. Но я не буду этого делать.

— В самом деле?

— Да, потому что для меня это не игра. Я благодарен Англии и Истинной Церкви, красоте, о существовании которой я даже не подозревал слишком долго в своей жизни. Я англичанин, христианин, протестант.

— Вы не стремитесь вернуться в Константинополь.

— Не стремлюсь.

— И там нет никого, кто жаждет увидеть вас снова?

— Нет.

— Значит, ваши жена и сын останутся в Константинополе, а вы собираетесь умереть тут? Не верю, что вы этого желаете больше всего.

— Чего я желаю больше всего? — Его голос почти дрогнул, но он выдержал это возобновленное нападение на последнюю линию обороны, на заминированные стены и рвы, и бросил в нападавшего все, что осталось от арсенала, чтобы защитить труп, за который платил в рассрочку целое десятилетие: — Верность султану требовала, чтобы я служил королеве, которая, в свою очередь, попросила, чтобы я служил милорду Морсби. И теперь он отдает меня вам, чтобы служить со всей преданностью, накопленной до сих пор: ему, королеве, султану. Теперь я всем обязан вам, Дэвид Леверет из Лондона, и поэтому ничего так не желаю, как добиться вашего удовлетворения.