— Я чувствую, когда вот-вот начнется. Ощущаю, как горит запал. Я всегда один и ухожу, прежде чем кто-нибудь меня увидит.

— С какой целью? — спросил Эззедин. — Вам ничего не грозит, если вы не один. Я не думаю, что ваша разновидность конвульсий смертельна. Полагаю, вы страдаете этим с детских лет.

— Как вы можете все это знать?

Эззедин слегка застенчиво пожал плечами, как будто это знание не было тщательно хранимым секретом Морсби, тайной, за которую платили и убивали на протяжении многих лет беспокойства и осторожности.

— С тех пор, как я был юношей. Но в последние месяцы приступы участились. И время между предвестием и припадком сократилось. Сегодня я, похоже, не успел даже покинуть ее величество.

Эззедин в замешательстве изучал лицо мужчины.

— В чем дело? Почему вы на меня так смотрите?

— Я приношу свои извинения. Пожалуйста, простите мое невежество. Но какое имеет значение, если весь мир узнает о ваших страданиях? Они никоим образом не влияют на ваши таланты или вашу мудрость в совете.

В ответ последовала лишь тишина. Барон наконец собрался с силами, чтобы встать. Он в нескрываемом изумлении уставился на магометанского врача, и внутри его головы постепенно угасали шумы, прекращалось движение.

— Вы уже видели несчастных, подобных мне? У себя на родине?

— Конечно.

— Это у вас не считается чем-то страшным?

— С какой стати?

— Но турки — дикари.

Морсби все еще считал их таковыми, даже когда новый врач королевы начал лечить его от недугов. Зависимость барона от него стала настолько очевидной, что доктора вызвали к королеве.

— Доктор Тэтчер. Милорд Морсби в течение стольких лет был одним из мудрейших советников моего королевства. — Королева изучила черты лица своего врача-христианина, недавно избавившегося от бороды. — Его преданность нам во всех вопросах является образцовой. Страдания, однако, обременяют как его дух, так и наш собственный, и любовь к нему вынуждает принять во внимание то, в каком жалком состоянии он ныне пребывает. Мы тронуты вашей нежной заботой о нем, которую мы созерцали и которая, в свой черед, привела вас под нашу опеку.

— Ваше величество, милорду ничто не угрожает. Его болезнь — это аномалия жидкостей, она создает некоторые неудобства для него, и только.

— Вы сняли бремя с нашей души, но мы все равно боимся за него. Ответьте честно, сэр: разве ему не пошло бы на пользу, если бы он находился вдали от шума и беспокойства Уайтхолла и Лондона, дышал воздухом, который не вреден? Он очень отважен и будет сопротивляться нам в исполнении этого желания. И поэтому мы освобождаем его от здешних обязанностей и позволяем ему наслаждаться жизнью…

Королева продолжила говорить: она великодушно избавила припадочного барона от бремени заботы о ней, отвергла его смелые попытки быть полезным, несмотря на опасную болезнь. То, что барон не присутствовал на этом обсуждении, немного смутило Тэтчера, пока он не опознал церемонию — в точности то же самое совершили с ним несколько месяцев назад, хотя он не был достаточно сведущим, чтобы расслышать в ее словах сопутствующую потерю земли, богатства, патентов и привилегий, которую взгромоздили на его пациента под видом медицинской помощи, и он не знал, какие преступления совершил барон — связаны ли они с верой, со словом изреченным или просто с шуткой.

— И поскольку вы были так мудры, ухаживая за ним все эти месяцы, доктор Тэтчер, и мы хотим показать нашу любовь к нему и благодарность, мы даруем ему еще одно благословение от нас — так что, если ему понадобится ваша мудрость…

Так случилось, что Мэтью Тэтчер, которому никогда по-настоящему не доверяли при дворе Елизаветы, несмотря на защитный стратегический шаг, коим стало обращение в христианскую веру, во второй раз за четыре месяца превратился из человека в подарок. В первом случае его попросили отказаться от своего имени и религии, своей семьи и дома, а во втором — лишь от надежды на то, что каким-то образом, оставаясь в непосредственной близости от королевы и покорно сменив веру сообразно чужим ожиданиям, он может когда-нибудь, скоро, вернуться в Константинополь, прощенный, избежавший опасности и даже удостоенный почестей за свою безропотную службу султану (про обращение в христианство, конечно, он никогда никому не расскажет).

Но нет: большая часть этой надежды жестоким образом вырезали, и он двинулся на север. Он смотрел, как Уайтхолл, а затем Лондон исчезают позади, ощущая тоску женщины, которая, потеряв ребенка, проклинает Бога еще громче, когда затем теряет еще и свою кошку.

Подарок был доставлен в местечко под названием Камберленд; нежеланный дар ненадежному дворянину. Мэтью Тэтчер стал непостижимым иноземцем в маленьком доме, все еще окутанный миазмами подозрения, не только из-за неправильного поклонения их божеству (в чем его подозревали в Лондоне), но еще из-за того, что он явно был шпионом ненавистной королевы, которая тираническим образом лишила барона Морсби городского дома на Темзе и прибыльной лицензии на импорт определенного сорта сладкого вина и сослала неугодного подданого в его единственное оставшееся поместье, Морсби-Холл, небольшой дом среди озер и ручьев, как будто готовый рухнуть прямо в Ирландское море. Мэтью Тэтчер был ежедневным свидетелем слабости униженного лорда, той самой слабости, которую королева использовала, чтобы уничтожить припадочного бедолагу.

И вот так Мэтью Тэтчер был отброшен еще дальше от дома, вглубь затянутого туманом острова. Обитатели поместья и селяне были еще сильнее, чем лондонские придворные, напуганы его акцентом и репутацией, которая появилась либо намного раньше него, либо очень скоро после него.

Крещение в Лондоне стало необходимостью. Следует признать, ему не приставили меч к горлу и, к счастью, ничего не требовали до тех пор, пока все потенциальные свидетели-турки не вернулись в Константинополь, но это было нужно сделать, если он хотел обитать при дворе Елизаветы, где еще оставались надежды на возвращение. Теперь, изгнанный из Лондона даже будучи христианином, он чувствовал, как умирают надежды и растет отчаяние, а его христианский наряд тяготил куда сильнее.

В течение многих месяцев доктор из Константинополя пытался запомнить и тайно сохранить в себе Махмуда Эззедина, изображая англичанина-христианина Мэтью Тэтчера при посторонних, в той мере и с той частотой, какие требовались. Как бы ни сложились обстоятельства, он не станет им перечить, но не превратится в вероотступника, даже если судьбе будет угодно сделать так, что он никогда не покинет этот сырой и серый край, куда его забросили, эту сцену, на которой придется выступать вечно, эту земную преисподнюю, похожую на потусторонний мир, где, по мнению христиан, добродетельные язычники обитали бок о бок с нерожденными младенцами.

Он по-прежнему мог молиться Аллаху, когда оставался один. Запирал дверь в комнатку, прикрывал замочную скважину, вставал в углу — так, чтобы кровать была между ним и дверью, — прижимался к стене, прячась от того, кто мог заглянуть в единственное окно. Там он умудрялся вставать и преклонять колени, кланяться и вновь выпрямляться, скрещивать руки и касаться пола. Прошло много месяцев, прежде чем он забросил попытки делать это пять раз в день, и еще немного месяцев, прежде чем два раза не начали казаться достаточным выражением преданности истинной вере, а через много лет он с трудом вспоминал нужные слова или, что еще хуже, совсем не мог их вспомнить, и отсутствие слов представлялось чем-то непримечательным, строки молитвы пересекались и повторялись, день за днем проходили без того, чтобы он обратился к Богу, назвав Его истинным именем.