общаться Шукшину больше нравилось с глазу на глаз, так же привык работать и с актерами и потому не любил снимать массовые сцены, удивляясь, как это Сергей Бондарчук толпами командует. Под стать характеру Василию Макаровичу была дана и внешность. Его странно узнавали на улицах, в стиле: «Мы с вами на лесозаготовках не работали?», а во время съемок картины «Печки-лавочки» Шукшин, игравший Ивана, ввинчивался на радость оператору в живую людскую гущу в центре Москвы, в том же ГУМе, и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Вот что значит типаж, народный.

Шукшин еще в молодости уверовал, что станет знаменитым, но возможность оставаться неузнанным, завоевав известность, оказалась таким же убежищем, как и дом Самыкиных, и другие дружественные дома. Иначе внутреннее напряжение — вот откуда глубокие ранние морщины, часто сжимавшиеся кулаки, бугрящиеся желваками скулы и буравящий взгляд — его разорвало бы. Даже в молодые годы Шукшину приходилось держаться и оборону держать. Если представить Васю в стенах ВГИКа, то картина будет вызывающей. Вокруг в основном ребята из благополучных семейств, блещут эрудицией и в облике имеют очаровательный налет дендизма. Там было много красавцев и плейбоев, вроде Алексея Габриловича или Бориса Андроникашвили. Они ходили в хороших костюмах и задавали тон в одежде и манерах. А среди них, печатая шаг, топал кирзовыми сапогами 25-летний мужик в галифе и гимнастерке, который, как вспоминал себя Шукшин, «посмешищем на курсе числился». Никакого сознательного вызова в его облачении не было, просто другая одежда не предвиделась: мать, желая, чтобы сын учился, посылала ему деньги, а то и новое пальто, которому он ужасался — сами живут впроголодь — и откладывал до тех пор, пока шинель не сносит. Так что «галифе в сапогах», как прозвали Шукшина в общежитии, происходили от бедности, а гордость, уязвленное самолюбие и все-таки чутье художника диктовали единственный выход из смешного положения: настаивать на таком образе.

Да и пришел он в институт, по собственным словам, «глубоко сельским человеком», «сермяк сермяком», который не читал «Войны и мира», в чем признался на собеседовании Михаилу Ромму и Николаю Охлопкову, заявив, что книга «толста больно». Это откровение так поразило Охлопкова, что он решил разыграть абитуриента, спросив: «А где теперь критик Белинский?» И деревенский парень моментально включился в игру, с хитрецой и прищуром ответив: «Кажись, помер». Охлопков ухватился за эту артистическую ниточку, предложив ему несколько этюдов, и остался доволен. В общем, отстояли Шукшина, которого приняли на курс великого Ромма. И Василий остервенело взялся за образование, продолжал его за стенами вуза и только много лет спустя, глядя на одну из своих фотографий, где он был снят уже в зрелом возрасте, сказал: «Вот эту не стыдно печатать — видно, что образованный человек».

На дворе была «хрущевская оттепель», в страну хлынули фильмы со всего света, преподаватели ВГИКа ставили в пример студентам западное кино — а Шукшин защищал все родное. И не только на занятиях, где над Шукшиным, во время работы с этюдами представлявшим деревенского человека, подсмеивались, но и на институтских собраниях, когда он, в армии вступивший в партию, отстаивал позиции «руководящей и направляющей». Позднее немного стеснялся своей идеологической напористости, но бороться было в его характере. Даже на рожон поначалу лез, повадки деревенского пацана давали о себе знать: мог двинуть мужику без разговоров по физиономии, как-то спровоцировал в общежитии побоище между сибиряками и африканцами, узнав, что один «арап» пристает к его, Васиной, однокашнице. Потом подрался с поляком, заявившим, что «Суворов ваш — маленькое дерьмо», оказался в милиции, и сам директор ВГИКа хлопотал, чтобы Шукшина отпустили.

Правых и виноватых в том противостоянии «деревенщик — московская интеллигенция» было не больше, чем в драке с негром. Шукшин сам это чувствовал, поэтому за самоуверенностью, с которой он ходил, гремя сапогами, и отстаивал с вузовской кафедры преимущества сельского человека перед городским, крылись такие сомнения в своем праве на профессию, что временами он хотел вообще бросить искусство и исчезнуть со столичного горизонта.

В те годы в нем происходил мучительный процесс — осознание себя. Действительно, кем он был до той поры? Деревенским самоучкой с массой присущих такому человеку предрассудков, которыми еще не обладают простые, не проводящие ночи напролет с книжкой, крестьяне. Это был не свойственный им от рождения косой взгляд на испорченных «городских». Деревенский читарь не любил интеллигенцию той нелюбовью, причина которой в ревности — к хорошему образованию, к упорядоченному чтению. Как ненавидел Шукшин эти списки необходимых книг, которые с упорством рока вручали ему учителя, и вместе с тем мог стянуть из школьного шкафа первую попавшуюся под руки брошюру. В столичном вузе он продолжал убеждать себя, что, по сути, остается деревенским мужиком, цепляясь за эту идею из жажды ощущать себя человеком цельным, иначе ему в те годы было не выстоять. Хотя он и позднее в своих рассказах по-прежнему распределял персонажей по двум графам: деревенские и городские, соответственно положительные и отрицательные. И только под конец жизни появился у Шукшина герой, поднявшийся над этой авторской дилеммой и вставший перед выбором уже гамлетовским — «быть или не быть», — Егор Прокудин.

«Живем, как пауки в банке»

Однажды на вечеринке однокурсников сидел Шукшин мрачный, играя желваками, как всегда, когда готовился к прыжку. «Ребят, а ведь я вас всех обойду!» — заявил он вдруг. Андрей Тарковский шутя парировал: «Вась, зачем тебе нас обходить? Мы тебя любим, расступимся и пропустим — иди ради Бога!» На что Шукшин погрозил кулаком: «Нет, вы сопротивляйтесь, я не люблю, когда мне зеленый свет дают». Так вот о «сопротивлении».

Дипломную работу «Из Лебяжьего сообщают» Ромм предложил ему делать на «Мосфильме», что было большой привилегией по сравнению с работой на учебной студии ВГИКа. Но картина вышла, по всеобщему отзыву, что называется, нормальной, сделанной без жару. Шукшин писал: «Диплом сочли слабеньким — я и не рыпался. Из общежития вгиковского на Яузе гнали, кормился актерством. Снимался, где позовут, за многое теперь совестно. Михаил Ильич мог помочь мне, если б верил». Иногородний студент, не зацепившийся в столице, Шукшин должен был уехать из Москвы, что совершенно не входило в его планы. Кстати, когда Вася только поступал в институт, приключилась с ним одна история, которая вполне могла иметь благоприятные последствия. Гуляя вечером по набережной, он встретил поддатого мужичка, разговорились, и тот пригласил парня к себе домой. Открывшая дверь яркая белокурая женщина отругала мужа, а его гостя выставила. Прошло сколько-то времени, и однажды Вася узнал этого мужичка… в