– Точно, но если он не угрожал конкретному лицу?

– Не думаю, что это меняет дело.

– Меняет. Мы обязаны защищать потенциальных жертв от опасности, но только если пациент угрожал физической расправой определенному человеку.

– Это детали.

– Нет.

– Итак, мы позволяем убийце разгуливать по улицам?

– Я не уверен, что он убийца.

– Может, это должна решать полиция?

Возможно, Фенвик прав, но что если я пришел к неверным выводам? Доверие – основа клинической психологии. Если я сообщу подробности своих бесед с Бобби без его согласия, я нарушу с десяток правил. В конце концов, меня могут привлечь к ответственности коллеги.

Насколько я уверен в том, что Бобби опасен? Он напал на женщину в кебе. Помимо этого у меня есть только его болтовня о ветряных мельницах и снах с девушкой. Фенвик допивает вино и заказывает еще бокал. Ему нравится эта драма плаща и шпаги. У меня такое впечатление, что люди редко обращаются к нему за советом.

Нам приносят еду, и разговор возвращается в прежнее русло. Фенвик рассказывает мне о своих недавних инвестициях и планах на отпуск. Я чувствую, что он к чему-то клонит, но не может умело подвести разговор к теме. Наконец за кофе он решает рискнуть:

– Джо, я хочу тебя кое о чем попросить. Я не из тех парней, которые просят об одолжении, но сегодня придется.

Я непроизвольно начинаю обдумывать, как ему отказать. Я не могу представить ни единой причины, по которой Фенвику может понадобиться моя помощь.

Тяготясь сознанием весомости своей просьбы, он делает несколько попыток начать. В конце концов он объясняет, что они с Джеральдиной, его давней подружкой, решили пожениться.

– Замечательно! Поздравляю!

Он поднимает руку и останавливает меня:

– Да, вот… мы женимся в июне в Западном Сассексе. У ее отца там поместье. Я хотел тебя попросить… ну… хочу сказать… то есть… я был бы тебе признателен, если бы ты оказал мне честь и стал моим шафером.

В первый момент я чуть было не рассмеялся. Я едва знаю Фенвика. Мы два года проработали в соседних кабинетах, но, если не считать этих случайных обедов, никогда не общались, не играли ни в гольф, ни в теннис. Я с трудом припоминаю, что встречал Джеральдину на рождественской вечеринке в офисе. До тех пор я подозревал, что Фенвик принадлежит к холостякам-денди старого образца.

– Наверняка есть кто-нибудь…

– Ну да, конечно. Я просто подумал… в общем, я просто подумал… – Фенвик моргает с самым несчастным видом.

И тут до меня доходит. Несмотря на все его рассказы о знаменитостях, общественную жизнь и самонадеянность, у Фенвика нет друзей. Иначе с чего бы ему выбирать меня своим шафером?

– Конечно, – говорю я. – Если хочешь…

Фенвик приходит в такое волнение, что, кажется, вот-вот обнимет меня. Он перегибается через стол, хватает меня за руку и яростно ее трясет. При этом он так жалко улыбается, что мне хочется забрать его домой, как бродячую собаку.

По пути в офис он предлагает всевозможные планы, которые мы сможем вместе осуществить, включая мальчишник.

– Можем воспользоваться ваучерами с твоих лекций, – робко говорит он.

Мне внезапно вспоминается урок, который я усвоил в первый же день в школе в возрасте восьми лет. У ребенка, который представляется первым, будет меньше всего друзей. Фенвик тот самый мальчик.

Элиза открывает дверь в тайском шелковом халате. Свет падает на нее сзади, очерчивая контуры ее тела под материей. Я пытаюсь сосредоточиться на ее лице, но глаза предают меня.

– Почему так поздно? Я давно тебя жду.

– Пробки.

Она окидывает меня взглядом, словно не уверена, впускать ли. Потом поворачивается, и я иду за ней через холл, глядя, как покачиваются ее бедра под халатом.

Элиза живет в здании бывшей типографской фабрики в Ледброк-Гроув, недалеко от Гранд-Юнион-канала. Некрашеные стропила и деревянные балки пересекаются, словно в мини-версии тюдоровского особняка.

Квартира заполнена старыми коврами и антикварной мебелью, которую Элиза перевезла из Йоркшира после смерти матери. Ее особая гордость – елизаветинская кушетка с изящными резными ножками и подлокотниками. На ней смирно сидят с десяток китайских кукол с нежными крашеными лицами, словно ожидая, когда их попросят станцевать.

Элиза наливает мне выпить и садится на диван, похлопывая по месту рядом с собой. Она замечает мою неуверенность и корчит гримаску:

– Я так и думала, что что-то случилось. Обычно ты целуешь меня в щеку.

– Извини.

Она смеется и кладет ногу на ногу. Я чувствую, как что-то внутри меня обрывается.

– Боже, как же ты напряжен! Тебе нужен массаж.

Она укладывает меня на диван и усаживается сверху, скользя пальцами по напряженным мышцам плеч. Ее ноги вытянуты по обе стороны от меня, и я чувствую, как волосы в ее промежности слегка трутся о мою спину.

– Не надо было мне приходить.

– Тогда зачем ты пришел?

– Я хотел извиниться. Я совершил ошибку. Сделал то, чего не надо было делать.

– Хорошо.

– Ты не сердишься?

– Ты хороший любовник.

– Я не хочу думать об этом так.

– А что это было, по-твоему?

Я мгновенно обдумываю вопрос:

– У нас была краткая встреча.

Она хохочет:

– Черт, все было совсем не так романтично!

Пальцы у меня на ногах сводит от смущения.

– Так в чем же дело? – спрашивает она.

– Я думаю, это было нечестно по отношению к тебе.

– И к твоей жене?

– Да.

– Ты так и не сказал мне, чем был так расстроен той ночью.

Я пожимаю плечами:

– Я просто думал о жизни и все такое.

– О жизни?

– И о смерти.

– Боже, только не это!

– Что?

– Женатый парень, который дожил до сорока и вдруг задумался, к чему все это. У меня такие бывали постоянно. Болтуны! Надо было брать с них вдвое. Я бы разбогатела.

– Это не то.

– А что же?

– Что если бы я сказал тебе, что неизлечимо болен?

Она перестает массировать мне шею и поворачивает меня лицом к себе.

– Это правда?

Внезапно я передумываю:

– Нет. Я просто валяю дурака.

Теперь она на меня рассердилась. Она думает, что я ею манипулирую.