– С чего ты взяла?

Она стирает тушь с ресниц.

– В последнее время я чувствую, что ты где-то далеко.

– Я переживал.

– Но ведь ты хочешь остаться с нами?

– Конечно хочу.

В зеркале я вижу, что она не сводит с меня глаз. Я отворачиваюсь и споласкиваю зубную щетку.

– Мы больше не разговариваем, – продолжает она после паузы.

Я знаю, что последует дальше. И не хочу двигаться в этом направлении. Вот сейчас она начнет говорить мне, что я не умею общаться. Она думает, что, раз я психолог, я должен уметь высказывать и анализировать свои чувства. Почему? Я целый день сижу в сознании других людей. Когда я прихожу домой, то самое серьезное, о чем мне хочется думать, – это уроки Чарли.

Джулиана другая. Она умеет говорить. Она делится всем и все обсуждает. Не то чтобы я боялся открыть свои чувства. Я боюсь, что если начну, то не смогу остановиться.

Я пытаюсь придать разговору другой оборот.

– Когда люди женаты так долго, как мы с тобой, им не надо много говорить, – робко начинаю я. – Мы можем читать мысли друг друга.

– Правда? И о чем я сейчас думаю?

Я притворяюсь, что не слышу ее:

– Нам легко друг с другом. Это называется привычкой.

– Которая рождает презрение.

– Нет!

Она обнимает меня, проводя руками по груди и обхватывая за талию.

– Какой смысл жить с кем-то, если не можешь поговорить с ним о важных вещах? – Она кладет голову мне на спину. – Это делают супруги. Это нормально. Я знаю, что ты страдаешь. Я знаю, что ты напуган. Я знаю, что ты беспокоишься о том, что случится, если твое состояние ухудшится… о Чарли и обо мне… но ты не можешь стоять между нами и миром, Джо. Ты не можешь защищать нас от подобных вещей.

Я чувствую сухость во рту, как в начале похмелья. Это не спор, это просто разница в восприятии. Я знаю, что если я не отвечу, то Джулиана заполнит молчание.

– Чего ты так боишься? Ты ведь не умрешь.

– Я знаю.

– Конечно, это несправедливо. Ты этого не заслуживаешь. Но взгляни на то, что ты имеешь: прекрасный дом, карьера, жена, которая любит тебя, и дочь, готовая целовать землю, по которой ты ступаешь. Если все это не может перевесить любую проблему, то у нас что-то не так.

– Я не хочу, чтобы что-то менялось. – Мне противно оттого, как жалко и неубедительно это звучит.

– Ничто и не должно измениться.

– Я вижу, как ты наблюдаешь за мной. Ищешь симптомы. Здесь дрожь, там судорога.

– Тебе больно от этого? – внезапно спрашивает она.

– Нет.

– Я этого не знала. – Она соединяет свою и мою кисть и обвивает вокруг своей ладони мои пальцы. – Это тебя смущает?

– Иногда.

– Тебе нужна специальная диета?

– Нет.

– А упражнения?

– По мнению Джока, они могут помочь, но болезнь они не остановят.

– Я не знала, – шепчет она. – Надо было мне сказать. – Она придвигается еще ближе, прижимаясь губами к моему уху. Капельки воды на ее щеке похожи на слезы. Я глажу ее по голове.

Ее руки скользят по моей груди. Молния расстегнута, ласковое прикосновение ее пальцев, вкус ее языка, ее дыхание у меня в легких…

Потом, когда мы лежим в постели, я смотрю, как в груди у нее бьется сердце. В первый раз за шесть лет мы занимались любовью, не сверившись предварительно с календарем.

Звонит телефон.

– Профессор О'Лафлин?

– Да.

– Это из больницы Черинг-кросс. Извините, что разбудил вас. – У врача молодой голос, в нем слышится усталость. – У вас есть пациент по имени Бобби Моран?

– Да.

– Полиция обнаружила его лежащим на дорожке возле Хаммерсмит-бридж. Он спрашивал вас.

Джулиана переворачивается и укладывается на мою подушку, подтыкая одеяло под себя.

– Что случилось? – сонно спрашивает она.

– Проблема у пациента. – Я натягиваю свитер на футболку и начинаю разыскивать джинсы.

– Ты ведь не собираешься уходить?

– Ненадолго.

В этот ранний час мне требуется всего пятнадцать минут, чтобы добраться до Фулхема. Глядя сквозь двери больницы, я вижу, как негр-уборщик кружит по полу швабру и ведро в странном вальсе. За столом регистратуры сидит охранник. Он указывает мне путь к входу в травматологическое отделение.

За вращающимися дверями в приемной маются уставшие и раздраженные люди. Дежурная сестра занята. В коридоре появляется молодой врач и начинает спорить с бородатым человеком, прижимающим ко лбу окровавленную тряпку и кутающимся в одеяло.

– И прождете всю ночь, если не присядете, – говорит врач, отворачивается и смотрит на меня.

– Я профессор О'Лафлин.

Секунду он размышляет над моим именем. Потом вспоминает, кто я. С правой стороны шеи у него родимое пятно, и поэтому он ходит с поднятым воротником белого халата.

В течение нескольких минут я иду за этим белым халатом по пустому коридору мимо тележек с бельем и прислоненных к стенам носилок.

– С ним все в порядке?

– В основном порезы и синяки. Возможно, он выпал из машины или упал с велосипеда.

– Его оставят на ночь?

– Нет, но он не хочет уходить, не поговорив с вами. Он все говорит о том, что надо смыть кровь с рук. Вот почему я оставил его в смотровой. Не хочу, чтобы он расстраивал других пациентов.

– У него сотрясение?

– Нет. Но он очень взволнован. Полицейские думают, что существует угроза суицида. – Врач оборачивается и смотрит на меня. – А ваш отец хирург?

– На пенсии.

– Я однажды слушал его лекцию. Он производит большое впечатление.

– Да. Как лектор.

В смотровой маленькое окошечко расположено на высоте человеческого роста. Бобби сидит на стуле, вытянув ноги. На нем грязные джинсы, фланелевая рубашка и армейская шинель, рукава которой он теребит, ухватившись за ниточки. Взгляд воспаленных глаз Бобби устремлен на противоположную стену, словно на стену, где разыгрывается некая драма, которую никому другому не дано увидеть. Когда я вхожу, он не оборачивается.

– Бобби, это я, профессор О'Лафлин. Вы знаете, где вы находитесь?

Он кивает.

– Вы можете рассказать мне, что случилось?

– Я не помню.

– Как вы себя чувствуете?

Он пожимает плечами, все еще не глядя на меня. Стена интереснее. Я чувствую исходящий от него запах пота и сырой одежды. Есть и еще один запах – что-то знакомое, чего я никак не могу определить. Что-то медицинское.