Когда хаджи Якуб вышел, Кан-бирды произнес:

— Булюк не был тебе опасен. Он слишком молод и неискушен в делах. — По его губам скользнула легкая усмешка. — Или ты действительно хотел помочь вдове Сафа-Гирея?

— Если бы я не знал тебя, Кан-бирды, то подумал бы, что ты жалеешь Булюка. Я избавился от соперника! Если сегодня моему двоюродному брату захотелось стать казанским ханом, то завтра к нему может прийти желание сделаться крымским!

— Ты мудр не по годам, Девлет-Гирей, — согласился Кан-бирды.

…А утром жители Бахчэ-Сарая увидели голову Булюка. Она торчала на высоком колу в центре базарной площади, там, где продавали алую, будто застывшую каплями кровь, вишню…

Скоро в Казань докатилась весть, что Булюка — старшего сына Сафа-Гирея — уже не дождаться. А друг сеида и посол Казанского ханства Мухаммед Риза не подавал о себе вестей — ни плохих, ни хороших. И только через месяц стало известно, что все посольство Казани на обратной дороге было задержано на границе с Ногаями казаками мурзы Юсуфа. А затем, в знак верной и нерушимой дружбы Ногайской Орды и Московского государства, пленники были переданы царю Ивану. Кулшериф, во спасение казанских послов, отписал послание в Москву, царю Ивану, но уже на следующий день в Казани стало известно, что оно запоздало. Всех мусульман, попавших в плен, крестили при большом скоплении народа на Москве-реке под белокаменными соборами Новодевичьего монастыря, с головой окуная в стылую воду. Принять православие даже под страхом смерти отказался только Мухаммед Риза.

Рать Ивана Васильевича все ближе подступала к Казани. Воинство было поделено надвое: первая дружина, которую возглавлял сам государь, добиралась сухопутным путем через Нижний Новгород. Вторая, во главе которой стоял касимовский царь Шах-Али, отправилась от Нижнего Новгорода по Волге сразу после ледохода.

Казань жила настороженно, питаясь вестями, которые заносили в город дервиши.

По столице пополз липучий слух, что стол казанский достанется Сююн-Бике.

— Это чтобы женщина управляла мужчинами! — нашептывали на базарах дервиши. Да на кого же мы станем похожи, мусульмане?!

— Нужно отправить ее в Сарайчик, а на ханское место пригласить Ядигера!

Кулшериф щедро расплачивался с дервишами, а базары пополнялись все новыми слухами:

— Она шлет письма урусскому хану и хочет отдать ему Казань!

Столица все более волновалась, и скоро возмущение захлестнуло город…

— Пусть карачи сами выберут достойного человека на ханство, но это обязательно должен быть мужчина! — слышалось всюду.

Ханство трещало и распадалось на множество улусов. Арский эмир объявил свои уделы независимыми и грозился пойти на Казань войной. Он выставил ханских ильчи[46]за ворота и отписал Сююн-Бике ругательное письмо.

Кучак сурово расправился с городскими смутьянами, а главных зачинщиков бросил в зиндан.

Казань притихла. Но это молчание больше походило на затишье перед грозой.

Сююн-Бике обрушилась на Кучака, который молча сносил упреки, не в силах поднять глаза на разгневанную госпожу. Только чуткие ноздри степняка подрагивали хищно, будто у волка, смиренно принявшего укус рассерженной волчицы.

— Ты добиваешься того, чтобы тебя ненавидели еще больше прежнего! Ты хочешь, чтобы Аллах отказал мне в своем покровительстве! Казанцы не привыкли к подобному обращению!

— Я защищал твою честь, бике. Они говорили о тебе худые слова, — сделал улан попытку оправдаться. — Будто бы ты — слуга царя Ивана.

Глаза Сююн-Бике вспыхнули гневом:

— Разве я способна предать Казань?

За окном раздавался настойчивый голос муэдзина, который звал правоверных на молитву. Сююн-Бике подошла к узкому, словно бойница, окну и увидела, как со всех сторон к мечети потянулись мусульмане. Они совсем не походили на разъяренных людей, какими были всего лишь несколько дней назад.

— Мы не должны враждовать между собой, рать царя Ивана уже у самой Казани. Наши сторожевые отряды встретились с урусами у Васильсурска. И скоро их воинство будет здесь.

— Аллах будет к нам благосклонен, он не допустит, чтобы гяуры вошли в Казань, — уверенно ответствовал Кучак.

— Я думаю о другом: сумеем ли мы победить гяуров, если у нас у самих нет единства? — гнула свое Сююн-Бике.

Кучак удивился:

— Ты говоришь так, словно хочешь примириться со своими недоброжелателями — Кулшерифом и Нур-Али Ширином? Ведь они по-прежнему настаивают на том, чтобы ханом стал кто-нибудь из прямых наследников Гиреев, но их не устраивает двухлетний Утямыш-Гирей.

Сююн-Бике покачала головой:

— Они по-своему хотят для Казани благополучия и должны понять, что сейчас наши раздоры вредят ханству! Я попробую убедить их в своей правоте… Они видят во мне женщину, а не правителя. Им хочется сильной власти, чтобы спасти ханство. А такую власть, по их мнению, может дать только Оттоманская империя.

— Действительно, султан Сулейман нам ближе, чем гяуры.

— Султан Сулейман будет видеть в нас только подданных!

Кучак отмолчался.

Затишье вскоре было нарушено. Народ не скрывал недовольства правлением Сююн-Бике, и даже на базарных площадях кричали о том, что казанцы скорее будут служить урусскому хану, чем женщине. Простые мусульмане и знатные карачи в один голос проклинали Сююн-Бике и грозили ей расправой.

Правительство царя Ивана, прослышав о волнениях, посылало в ханство лазутчиков, рассылало грамоты по всем улусам, призывая служить русскому государю Ивану Васильевичу, обещая при этом невиданные блага: «Эмирам даю богатое жалованье и земли новейшие, простолюдин освобожу от кабалы и наделами не обижу».

Многие из казанцев тайком оставляли родные края, чтобы заполучить плодородные земли и попытать счастья в чужой Московии.

Поздно ночью, под проливным дождем к Казани наконец подошло воинство государя Ивана Васильевича. Полки разместились лагерем на Гостином острове, в том месте, где Волга, сделав петлю, вбирала в себя прозрачные воды Казань-реки. Отроки валились от усталости и, едва разбив шатры, засыпали. Только царев полк остался стоять в заставе, охраняя спящих. Перво-наперво на берегу были поставлены походная церквушка и высокий царский шатер, над которым затрепетал стяг со Спасом.

Иван Васильевич уснуть не мог, утирая мокрую от дождя и снега бороду, проклинал магометан, подозревая их в волхвовании против московского войска. Окольничий Алексей Адашев на бранные слова государя помалкивал, что-то быстро писал при свете небольшого сального огарка. А дождь то стихал, а то вдруг начинал злобствовать с новой силой. И этот ураганный ветер, и сам дождь наводили на молодого царя дикую тоску. Было холодно, и государь, кутаясь в соболью шубу, никак не мог совладать с противной дрожью. А непогода свирепствовала все больше — ветер и дождь пытались сорвать легкий шатер, проникнуть внутрь его и унести живительное тепло.