Пока эта масса в Смольном в невиданном за все дни революции беспорядке ждала открытия съезда, Временное правительство в Зимнем дворце боролось за жизнь, подбадриваемое неунывающими Пальчинским и Рутенбергом. Поскольку членов городской думы, пытавшихся вместе с бундовцами пройти к Зимнему дворцу, чтобы солидаризироваться с правительством, а в крайнем случае «погибнуть» вместе с ним, остановили красные патрули, а войска, обещанные Керенским, могли прибыть не раньше утра, у осажденных вряд ли оставалась реальная возможность устоять перед осаждавшими. Шум мародерствующей толпы в коридорах дворца приближался к Малахитовому залу, и положение правительства стало отчаянным.

Примерно в то время, когда противники кровавого ленинского переворота в знак протеста покидали съезд Советов, Чудновский и Антонов-Овсеенко с солдатами и красногвардейцами вошли в разоренную часть дворца и в окружении посторонних любителей легкой поживы, прокладывали себе дорогу на верхний этаж через обломки и мусор. Оставшиеся защитники, намеренные сражаться до конца, сосредоточились в передней Малахитового зала. Когда туда стал все громче доноситься зловещий шум приближающейся толпы и, наконец, у дверей раздался грохот, министры решили сдаться без боя.

В 2.10 в четверг 26 октября Антонов-Овсеенко официально оформил капитуляцию. В министре юстиции Малянтовиче он узнал адвоката, который когда-то помог ему, скрывающемуся большевику Антону Гуку, спастись от ареста, и старался вести себя с ним корректно. Но ему с трудом удавалось сдерживать распаленных солдат, матросов и красногвардейцев, которые искали главу правительства и принялись грозить министрам расправой, когда поняли, что Керенского среди осажденных нет. Антонов-Овсеенко объявил министров и прочих членов правительства арестованными и повел их пешком под конвоем из 25 красногвардейцев, вынужденных постоянно давать отпор угрозам самосуда и растущим погромным настроениям окружающих, по Троицкому мосту в Петропавловскую крепость. На мосту новая нетрезвая, агрессивная толпа, вышедшая им навстречу с другого берега, хотела прикончить и бросить в Неву арестованных с характерными криками: «В воду их, кровопийцев, изменников, продавших Россию немцам!»[3269] Так глубоко дезинформация ленинской партии пустила корни в сознании столичного населения.

Счастливая случайность спасла бывших министров — броневик из Петропавловской крепости стал по ошибке обстреливать мост, все бросились на землю, и враждебность толпы уступила место борьбе за существование. Конвой смог беспрепятственно продолжить путь в крепость, который при обычных обстоятельствах занял бы всего полчаса. Но только в 3.10 Каменев объявил еще остававшимся в Белом зале Смольного делегатам усеченного съезда, что Зимний дворец «взят штурмом», а министры арестованы. Эта задержка доказывает, что ни Антонов-Овсеенко, ни все руководство восстания не были уверены в успехе ареста Временного правительства, пока конвой не дошел до Петропавловской крепости. Они, вероятно, до последнего опасались подготовленного или стихийного освобождения министров их сторонниками. Лишь после того, как за арестованными захлопнулись ворота крепости, осмелились они возвестить о конце последнего демократического российского правительства.

В то время как Ленин утром после захвата власти (26 октября 1917 г.) ставил на голосование на съезде Советов с оставшимися делегатами свои первые правительственные мероприятия, жителям столицы на улицах в центре города стали встречаться первые носители немецкой формы. Так, чиновник по особым поручениям Министерства финансов коллежский асессор С. К. Бельгард[3270] заметил, что «по городу блуждают немецкие офицеры, снабженные разрешениями» только что самоназначенного советского правительства, «попадаются на улицах и немецкие солдаты». На основании таких наблюдений Бельгард делал вывод: «Нет никаких сомнений, что все восстание организовано немцами и на немецкие деньги…» Офицеры могли быть из генштабовской группы, ныне покинувшей потайное место в Смольном, солдаты — принадлежать к военнопленным, завербованным в лагерях и направленным для участия в перевороте. Помимо них видели штатских, которые раньше избегали привлекать к себе внимание. Зинаида Гиппиус писала, что «по городу открыто ходят весьма известные германские шпионы», а в Смольном их называют «представителями германской и австрийской демократии»[3271].

Без сомнения, германские офицеры (Генштаба) хорошо поработали, как, например, Г. фон Рубберт с апреля 1917 г. в лагерях Петроградской губернии. Из 2,35 млн военнопленных, находившихся в Российской империи в 1916 г. (ок. 80 тыс. офицеров и 2,27 млн солдат)[3272], по оценкам западных авторов, к борьбе большевиков за власть в октябре — ноябре 1917 г. было привлечено ок. 20 тыс. чел. Благодаря своей выучке и воинским качествам, высокой мотивации (ожидание возвращения на родину по окончании войны), а в особенности меньшей щепетильности по отношению к русским культурным ценностям и местному населению, они во многих случаях образовывали военный костяк местных вооруженных формирований. Упоминается, что они действовали в Казанской губернии, Ташкентском уезде и других районах Средней Азии, в красногвардейских отрядах Одессы, то же самое, судя по всему, имело место и в остальных частях страны: «Всюду, где Советская власть устанавливалась вооруженным путем [sic], интернационалисты самоотверженно сражались против сил контрреволюции»[3273]. Хотя эта группа иноземных бойцов на службе ленинского переворота уже в октябрьские (ноябрьские) дни усилила ряды русских матросов, солдат и офицеров, которые нередко противились недобровольной отправке на братоубийственную войну или уклонялись от нее, в канонической советской военной истории категория «интернационалистов» появилась только после того, как Ленин официально призвал военнопленных[3274] к участию в гражданской войне[3275]. Есть, однако, свидетельства, что применение им находили гораздо раньше. Так, по сведениям французов, «германские агенты» уже в тылу фронта под Тарнополем в июле 1917 г. вели работу по разложению русских частей[3276].